Подняться с помощью Кадма оказалось гораздо сложнее. Рэми чудилось, что его тело состоит из живого огня, что он висит на дыбе и его раздирают на кусочки, и уже не понять, где болит, что болит, кажется, что он весь тонет в пучине густой, тяжелой боли. И казалось невозможным подчинить разуму плачущие кровью мышцы, но еще более невозможным оказалось принять помощь Элизара, чтобы, наконец то, подняться.

Кто то ему помог. Кто то подставил ему плечо, давая силы выпрямиться, а потом...

Рэми кричал, когда чужая сила выдирала из него куски мяса. Он плакал от боли, стремясь вырваться из измученного, изуродованного тела, но та же чужая, жесткая сила приказала ему остаться. А потом боль вдруг отхлынула, и все стихло...

Рэми понял что он, целый и невредимый, застыл на какой то странной, чуть светящейся мертвенным светом дороге перед смутно знакомым замком. Понял, что вокруг пахнет нестерпимо кровью и что перед ним стоит Элизар, нет, родной дядя, и как то странно на него смотрит, наверное, изучающе, но вовсе не враждебно или безумно. Потом понял, что на него смотрят все   виссавийцы, державшиеся в тени, встававший с колен Кадм, Миранис... Как будто он опять что то натворил, но вот что, припомнить так и не удавалось.

Рэми сглотнул, покачнувшись. Ноги отказались его держать, и он бы рухнул, если бы не подоспел все тот же Кадм.

  Ну уж, дружок,   почти любезно сказал телохранитель.   Если столько выдержал, то выдержи еще немного.

  Пей!   протянул ему вождь невесть откуда взявшуюся чашу.

"Пей, мой мальчик,"   раздался в голове голос телохранительницы. Рэми чашу принял. Слава богам, Элизар смотрел на него все так же холодно и безразлично, вовсе не как на потерянного и вновь обретенного племянника. Значит, еще ничего не знает.

Рэми послушно вцепился в чашу и начал пить. Пересохшее горло с трудом принимало горьковатую, густую жидкость, но с каждым глотком становилось легче, и когда в чаше показалось дно, Рэми уже смог нормально соображать.

  То убиваете меня, то исцеляете, не понимаю вас, вождь,   сказал он, возвращая с благодарностью чашу.

А еще больше не понимает он хранительницу, что советует убить вождя, если его можно спасти.

  Я прошу прощения за то, что произошло несколько дней назад, Эррэминуэль, если слова здесь смогут что то изменить. Я действительно был болен...

  А теперь вы не больны?   дерзко спросил Рэми, все еще не осмеливаясь поверить, что все закончилось.   Или мне и дальше опасаться за свою жизнь или за жизнь моих близких только потому, что вам, вождь, станет через мгновение скучно?

  Но вы сами меня исцелили, телохранитель,   Рэми вздрогнул. Но вождь, кажется, не шутил. Элизар явно верил в то, что говорил, а Рэми все еще не понимал, как он оказался здесь, ночью, и кто его, собственно, ранил.   Мы славно поговорили... я даже и не думал, что слова могут так многое значить... но вам их хватило. Три дня и три ночи вы очищали мой разум и мою душу, а тело свое я уже очистил сам.

  Боюсь, я мало что помню,   осторожно заметил Рэми, пытаясь всеми силами вспомнить, что именно он там наговорил Элизару, и не сказал ли, случаем, самого важного.

Судя по тому, что вождь до сих не предъявлял на него права, а виссавийцы все так же смотрят на него, как на чужака, которому неплохо было бы поскорее убраться с глаз обожаемого вождя   не наговорил.

  Естественно, что вы мало помните, друг мой,   холодно ответил вождь.   Разговаривал ведь я отнюдь не с вами, а с одним из одиннадцати.