|
— Ты в последнее время в зеркало на себя смотрел? — спрашивает она. — Нет, — лгу я. — Знаешь, как у тебя зрачки расширены? — Я мотаю головой. — И мешки под глазами — даже сейчас, когда ты только что проснулся. Она замолчала. Снизу слышится звяканье ложек — остальные завтракают. — Знаешь, отчего все это? Я снова мотаю головой. Она делает паузу, словно собирается с духом, затем наклоняется ко мне и говорит: — Ты ведь понимаешь, о чем я? Сердце у меня колотится так, что стук отдается в ушах. — Не понимаю, — отвечаю я. — Мальчик мой, все ты понимаешь. Я же вижу, ты понял, о чем я говорю. Мне остается только смятенно молчать. Суровость ей совсем не идет: в ее голосе появляются неестественные, актерские интонации. Но видимо, иначе говорить на эту сложную тему она не может. — Не думай, что я не понимаю, что происходит. Ты сейчас растешь, становишься мужчиной, и я очень горжусь, что ты… есть вещи, о которых отец рассказал бы тебе, если бы он был жив… — Оба мы отводим глаза, зная, что это неправда, — Взрослеть нелегко. Но если ты будешь продолжать это делать, то нанесешь большой вред себе, своему растущему организму. — Вред? — эхом повторяю я. — Да. Ты только посмотри на себя, — продолжает она уже мягче. — По утрам еле-еле встаешь, весь день вялый, раздражительный, не моешься, не меняешь одежду, грубишь сестрам и мне. И мы оба знаем почему. Каждый раз, когда… — Тут она колеблется и снова устремляет взгляд на свои сложенные на коленях руки. — Каждый раз, когда ты… это делаешь, требуется две пинты крови, чтобы это восполнить. — И снова смотрит на меня смущенно и сердито. — Крови… — повторяю я. Она наклоняется и легко целует меня в щеку. — Ты ведь не против того, что я с тобой об этом поговорила? — Нет-нет, — отвечаю я. Она встает. — Когда-нибудь, когда тебе исполнится двадцать один год, ты вспомнишь этот разговор и будешь благодарен мне за то, что я тебе это сказала. Я киваю. С внезапной лаской она ерошит мне волосы и быстро выходит. Мы с сестрами больше не играли в постели Джули. Игры прекратились вскоре после смерти папы, но не его смерть была этому причиной — просто Сью начала стесняться. Может быть, узнала что-то в школе и начала стыдиться того, что мы с ней делали. Не знаю точно — мы никогда об этом не говорили. Да и Джули как-то отдалилась от нас. Она теперь красилась, у нее появились всевозможные секреты. Как-то раз в школе, на большой перемене, я был поражен до глубины души, услышав, как она называет меня своим братишкой. Она вела с мамой долгие беседы на кухне: стоило войти Тому, Сью или мне, обе замолкали. Как и мать, Джули делала мне замечания по поводу внешнего вида — только ее обращение не отличалось материнской мягкостью. — От тебя воняет, — говорила она мне всякий раз, когда мы ссорились. — Жутко воняет. Ты вообще когда-нибудь меняешь носки? Такого я стерпеть не мог! — Да пошла ты! — шипел я и хватал ее за коленки с твердым намерением защекотать до смерти. — Мама! — визжала она. — Мама, скажи Джеку!.. И откуда-нибудь из соседней комнаты доносился усталый голос матери: — Джек! В последний раз я щекотал Джули, дождавшись, пока мама ушла к врачу. Натянул пару огромных и грязных садовых перчаток, которые после отца никто не носил, и пошел к Джули в спальню. Она сидела у стола, за которым обычно делала уроки. Я остановился в дверях, спрятав руки за спину. — Чего тебе? — с отвращением спросила она. |
