|
Выход из этого состояния и утверждение более разумного и оптимистичного взгляда на мир он парадоксальным образом связывал как раз с общим упадком греческой культуры. В своем послесловии к «Рождению трагедии», написанном много лет спустя после его выхода в свет, он ставил перед самим собой вопрос: «А что если греки именно в богатстве своей юности обладали волей к трагическому и были пессимистами? Что если именно безумие, употребляя слово Платона, принесло Элладе наибольшие благословения? И что если, с другой стороны и наоборот, греки именно во времена их распада и слабости становились все оптимистичнее, поверхностнее, все более заражались актерством, а также все пламеннее стремились к логике и логизированию мира, т. е. были в одно и то же время и «радостнее» и «научнее»? А что если назло всем «современным идеям и предрассудкам демократического вкуса победа оптимизма, выступившее вперед господство разумности, практический и теоретический утилитаризм, да и сама демократия, современная ему, — представляют, пожалуй, только симптом никнущей силы, приближающейся старости, физиологического утомления?» Разумеется, многое в этой серии риторических вопросов, на которые, по мысли автора, может быть дан только утвердительный ответ, вызывает протест и так или иначе может быть оспорено. Как было уже замечено (см. гл. 11), закоренелые пессимисты, да к тому же еще и склонные к безумию, какими Ницше представлял себе греков в самые лучшие времена их исторического существования, едва ли смогли бы выстоять в выпавшей на их долю тяжелой жизненной борьбе и создать ту высочайшую цивилизацию, которая навсегда обеспечила им одно из самых почетных мест в исторической «табели о рангах». Если попробовать найти наиболее адекватное словесное определение греческого мировосприятия в той его форме, которая может считаться наиболее характерной для всей первой половины пройденного греками исторического пути — от Гомера до Сократа, то это будет, вероятно, скорее трагический оптимизм, чем пессимизм в точном значении этого слова. Тем не менее темпераментно гиперболизированным суждениям великого немецкого философа нельзя отказать и в очень глубоком проникновении в самую суть греческой культуры, уже вступившей в фазу своего старческого упадка. Некоторые важные симптомы постигшего ее тяжелого недуга были подмечены им в высшей степени точно.
Мысль Ницше о своего рода «физиологическом утомлении» как главной причине постигшей греков «национальной катастрофы» не может считаться плодом чисто умозрительного доктринерства. Нечто подобное этой идее мы можем встретить и в сочинениях греческих философов, в особенности у Платона, имя которого, видимо, не случайно промелькнуло в только что цитированном отрывке. Своеобразным итогом долгих раздумий величайшего греческого философа о судьбах своей страны и, прежде всего, о судьбах своего родного полиса Афин стала грандиозная мифопоэтическая метафора, воплотившаяся в знаменитом предании о загадочной Атлантиде и о той подлинно титанической борьбе, которую пришлось вести древним афинянам с обитателями этого некогда лежавшего в океане за столпами Геракла то ли острова, то ли целого материка. Рассказ о войне афинян с атлантами вошел в один из двух так называемых «атлантических диалогов» Платона «Тимей». Подробное описание древнейших Афин и Атлантиды составляет основное содержание второго из этих диалогов «Крития». Оба диалога написаны в последние годы жизни Платона (60-е—50-е гг. IV в. до н. э.), причем «Критий» по какой-то неизвестной нам причине остался незавершенным, и, таким образом, философ унес с собой в могилу тайну гибели сказочной страны, созданной его же могучим воображением. Этот любопытнейший образчик новой философской мифологии уже давно стал объектом самого внимательного изучения и за несколько веков породил колоссальную научную и псевдонаучную литературу, едва ли не превосходящую по объему все написанное о других сочинениях Платона и о всей его философской системе. |
