— У нас никогда не было повода сомневаться в донесениях из Раддигора. Остальные?

— Раддигор прислал весть, что его войско уже заняло равнину Деспар, между горами Крэг и рекой Дукат. Архиепископ и Медичи не пройдут к Раннимеду так просто. Но он просит вас, как своего суверена, не медлить, ибо враг превосходит его.

— И мы не станем медлить, — мрачно отозвался Туан. — А что мой отец?

— Ваш добрый родитель уже на марше, он движется через ущелье Дюрандаль, чтобы соединиться с Раддигором.

— Господь благословил меня добрым отцом! — воскликнул Туан, и Катарина крепче сжала его ладонь. — А остальные?

— Все докладывают, что готовы выступать, их люди собраны и снаряжены. Все ждут только вашего слова.

— Это вам не желание выслужиться! — сверкнула глазами Катарина. — Вот вам, не лизоблюды-наушники, а люди, которые хотят нашей власти!

Туан кивнул, сдерживая улыбку.

— Они, должно быть, поняли, что с нами лучше, чем без нас. Если я не ошибаюсь. Может быть, все эти годы прошли не напрасно. Шлите гонцов, сэр Марис! Передайте моим вассалам, что я доволен. Пусть ждут меня на равнине Деспар. Место сбора там, оттуда мы выступим на аббатство!

Спотыкаясь на каждом шагу, Анно втащил Хобана в темную камеру. Только слабый свет звезд освещал темницу четырех футов в ширину и десяти в длину, с узеньким оконцем в дальней стене. Но Анно тащил своего брата после бичевания по совершенно темным коридорам, так что даже этого света ему хватило, чтобы рассмотреть узкие нары. Он подвел Хобана к помосту, хотел помочь лечь, но споткнулся, и Хобан тяжело рухнул на доски. Сквозь сжатые зубы вырвался стон.

— Прости, прости, — щеки Анно намокли от слез. Он опустился рядом с нарами на колени и вынул из рукава глиняный горшочек.

— Я не хотел ронять тебя, братец!

— Это я должен просить прощения, — прохрипел Хобан, — я ведь испортил тебе всю здешнюю службу…

— Что, мой пост камергера? — замотал головой Анно. — Мне все равно. Я пришел сюда, чтобы стать приходским священником, брат, а не монахом. Это архиепископ — тогда еще аббат — отправил меня в монастырь, и я радовался этому ничуть не больше, чем остальные монахи — они думали, что я не рожден для аббатства, и я был того же мнения. А теперь крепись, наш аптекарь сжалился и пока тебя хлестали, принес целебную мазь и… Ох, братец! Что за зверь этот монах, что хлестал тебя!

— Он делал, что было приказано, брат, и был верен своему господину, как и я, — еле ворочая языком, прошептал Хобан. — Уж кому-кому, а мне меньше всех полагается жа… Ааххх!

— Я же говорил, — со слезами в голосе пробормотал Анно. — Но через пару минут это облегчит боль. О Господи!

Тут он поднял голову и обратил взор горе.

— Благодарю Тебя, Господи, каждой каплей души своей за то, что сохранил жизнь моему брату! Каждый день до конца жизни я буду возносить тебе полные четки благодарственных молитв, Господи!

— Это суровый обет, — поморщился Хобан. — Вот уж не знал, что я так тебе дорог.

— Дурак ты! — отчаянно вскрикнул старший брат. — Ты что, не знаешь, что среди всех друзей, которыми Господь одаряет нас, единоутробные — самые драгоценные? И хоть ты мне и брат, а дурак, дурак, потому что отважился выступить против нашего святого Ордена и нашего милосердного архиепископа!

— Да уж, теперь-то я знаю, что обрек тебя нести тяжкую ношу до конца дней твоих, — смущенно ответил Хобан, — но я боялся, что тебя втянут в раздоры между архиепископом и теми монахами, которые хотят остаться верными Риму.