Жрец-изменник и светловолосая пленница вновь поднимались по винтовой лестнице башни. На этот раз их сопровождали два стражника с длинными копьями, ни на миг не спускавшие с них бдительных глаз. Руки приговоренных были стянуты за спиной веревками, отчего девушка порой спотыкалась, теряла равновесие, и жрец, поднимавшийся следом, поддерживал ее, упираясь костлявыми плечами в сырые стены.

— …У нас было очень мало времени. Я не имел возможности объяснить ей все толком. Я успел шепнуть только несколько слов, пока мы поднимались. Я сказал ей, что надо смотреть друг другу в глаза. Все время смотреть друг другу в глаза, что бы ни происходило вокруг нас и с нами, как бы ни было страшно и больно. А еще — повторять в уме одну фразу, одну-единственную. Что это за фраза, я не вправе сказать тебе, Конан, ты уж прости. Когда мы вышли на круглую площадку наверху башни, Ледяная Лухи — не будь дурочкой — сразу успокоилась, поняв что к чему. Она усмирила свой ветер, уняла бьющий в глаза снег. Иначе ведь мы могли промахнуться мимо ее жадного зева.

Вьюга утихла. Низкое зимнее солнце пробилось из-за сизых туч. Две высокие фигуры, почти вровень друг другу, застыли на вершине башни. Блестящий диск солнца был почти одного оттенка с вольно плещущимися волосами девушки. Жрец обернулся и что-то сказал стражникам, подталкивающим их к краю площадки. После недолгого колебания те развязали им руки и отступили назад, угрожающе стиснув в руках копья.

— Я сказал стражникам, что Ледяная Лухи любит, когда жертвы прыгают добровольно, и они развязали нас. Затем я сказал ей, что прыгать нужно вниз головой, чтобы сразу разбиться. Чтобы не корчиться долгое время в агонии, с перебитыми костями, в просторном ледяном желудке. Еще я сказал, что нужно смеяться и радоваться. Смеяться, несмотря ни на что. Чувство, которое испытываешь в последний миг своей жизни, окрашивает потом всю последующую жизнь. Если мы будем кричать и бояться — страх и отчаяние растянутся на десятилетия следующего воплощения. Они будут виться над нами черным флагом судьбы, и наши предсмертные крики поселятся внутри нас, разрывая сердце. Мы обнялись, вернее, я прижал ее к себе, очень крепко. Так, что трудно было смотреть в глаза: зрачки были совсем рядом. Но мы смотрели.

Иглл замолчала. Картины в хрустальном шаре смешались, быстро и неотчетливо сменяя одна другую. Мелькнули белые зубы и золотистые волосы смеющейся пленницы… Напряженно-пристальные глаза жреца… Волокнистые ледяные глыбы… Что-то темное и теплое, наплывающее со всех сторон… Что-то пульсирующее и мерцающее…

— И что же было потом? — спросил Конан, когда шар перестал показывать и вновь обрел свое прозрачно-лазоревое сияние.

Иглл молчала, не сводя взгляда с лица сестры. Глаза Сэтлл были все так же закрыты, и все та же безмятежная улыбка покоилась на бледных губах. Но тонкие пальцы, держащие шар, чуть подрагивали.

— Потом?.. — переспросила Иглл, отчего-то вздохнув. — Потом было все, как и должно было быть. Поскольку мы смотрели только друг на друга и все время повторяли в уме фразу, окружавшую нас, словно невидимая сфера и отделяющую от всего остального мира, то мир не смог пробиться к нам. Разбившись о лед, мы попали, как и полагается, на Серые Равнины, но не задержались там. Мы проскочили стремительно эту унылую область, где стонущие и хнычущие тени толпятся годами и веками. Мы пронеслись мимо них, словно звезда, сорвавшаяся с неба. Двойная звезда… Мы обрушились вниз, в теплую и влажную тьму.