Конан отодвинулся, однако зорко следил, чтобы вендиец не вскочил и не растворился в толпе.

— Я шел из Аквилонии в Зингару вдоль правого берега реки Ширки, — начал музыкант. — В селениях, встречавшихся мне на пути, я давал свои представления, и хотя народ там небогатый, и денег мне никто не бросал, но зато меня кормили, а женщины чинили порвавшуюся одежду. Большего мне, впрочем, было и не нужно… Около трех лун назад я остановился в небольшой деревушке, расположенной в месте, где Ширка впадает в реку Громовую. Вечером, совершая свои ритуальные омовения в водах реки, я услышал прекрасную незнакомую музыку. Она доносилась со стороны скалистого острова локтях в пятистах впереди меня. Звуки были отчетливые и завораживающие. Прежде я никогда такого не слышал. Казалось, играют сами камни, сами деревья, сама река… Конечно же, я расспросил местных жителей. Они поведали мне, что играет один чудак и странник, года два назад поселившийся на острове вместе с женой и двумя детьми. Они были так любезны, что одолжили мне лодку и подсказали, как отыскать узкую тропинку в скалах. По ней я прошел сквозь заслон неприступных камней в зеленую плодоносящую долину, где стоит скромная хижина музыканта и его семьи. В этой долине я провел несколько поистине чудесных дней. Кельберг и его жена приняли меня с таким радушием, словно я был их старым другом. Дети их, чьих имен, к сожалению, я не помню, подружились с моей Чейей. — Вендиец ласково провел ладонью по изгибу голубого кувшина. — Надо сказать, ни один человек, кроме них, не осмеливался когда-либо гладить Чейю, кормить ее с рук и носить на шее, подобно живому синему ожерелью. Расставаясь с ней, они плакали. Многим прекрасным мелодиям научила меня лютня Кельберга… Мне жаль было покидать их. На прощанье Кельберг попросил меня, где бы я ни был, спрашивать у своих зрителей, не знают ли они Конана-киммерийца, что я и делаю в благодарность за добрые дни в его доме. Он просил передать, что ждет своего друга и побратима Конана в любое время. Если ему тяжело, если сумрачно, если светло и радостно и не с кем разделить эту радость… Вот, теперь я сказал все.

Вендиец умолк.

— Спасибо тебе! — подымаясь и вскакивая на коня, сказал Конан. Он вытащил, не глядя, несколько золотых монет и бросил под ноги вендийцу, по-прежнему не открывавшему глаз. — Ты поистине добрый вестник! Открой же глаза наконец! Ты увидишь сейчас кое-что повеселее моей физиономии…

Тронув поводья, Конан выбрался из базарной толпы и поскакал по кордавским улицам. Радость переполняла его. Кельберг, он же Шумри, где-то неподалеку отсюда, и он хочет видеть своего старого спутника и побратима! До места слияния Ширки и Громовой он доберется всего за несколько дней. Всего через несколько дней он обнимется со старым бродягой Шумри, наговорится с ним, изольет душу, утонет в воспоминаниях. Всего через несколько дней он встретится с нормальным человеком, живым, смеющимся, теплым, верным!..

Проклятие! Конан так резко натянул поводья, что жеребец его поднялся на дыбы и хрипло заржал. Чтоб ему провалиться в глотку Нергала! Должно быть, Нергал хохочет сейчас над ним, а может, и старина Кром кривит в усмешке губы… Как он мог забыть! Как он мог напрочь забыть о своей зловещей пепельной коже…

Конан заскрипел зубами и хлестнул ни в чем не повинное животное плетью. Жеребец завертелся на месте, еще раз заржал и понесся прочь. Редкие прохожие едва успевали освобождать дорогу взбесившемуся — как, должно быть, казалось со стороны — всаднику. Конан скакал сломя голову, выбирая, правда, наиболее безлюдные улицы и переулки. Как же, размечтался! Обнимет друга, вспомнит о былом, наговорится… Разве Шумри не такой человек, как все — пусть и мудрее, и понятливее всех прочих — разве на него не подействует магия близнецов?! Стоит только представить, что в знакомых круглых глазах при виде его, Конана, заплещется тоскливый страх, в движениях засквозит угодливость, в голосе — лживые, льстивые ноты… Нет! Даже представить это выше его сил.