Шли рысью.

Когда дорога покатилась под уклон, Турецкий слегка повернулся к соседу:

— Давно здесь?

— Шестой день. С Нового года. Откуда сам-то?

— С Москвы. С Пушкинской площади. С пожара, — мундштук в зубах ужасно мешал разговаривать.

— А я с Калуги. Земляки.

— Пил чего? Перед этим-то.

— «Пил чего»… — передразнил сосед. — Спроси: чего не пил.

— А инженера Грамова знаешь?

— Нет, не знаю. Ты тоже из дурдома?

— Нет, сказал же, с Пушкинской. Я из дурдома убежал.

— Я тоже убегал.

— А где мы, ты не знаешь?

— Не знаю где, но чувствую — попали.

Километрах в пяти от барака, у подножия лесистой сопки, бричка сломалась, отвалилась ось с двумя колесами…

— Сам распрягись и распряги товарища! — скомандовал Турецкому Бич.

— Тебя как звать-то?

— Юркой. Фомин я.

— Турецкий. Александр.

— Тот самый? — удивился Юрка. — Следователь? Книжку я читал — «Ярмарка в Сокольниках»… Я думал, ты не существуешь.

— Как видишь, существую… Ты убегать не пробовал отсюда?

— Да. Пробовал. Вчера пытался. — Юрка сплюнул. — Здесь не разбежишься.

Углы рта обоих были сильно разодраны мундштуками.

— Давай. Стамеска в бричке, молоток. Поехали!

— Чего? Куда? — не понял Турецкий.

— На гору вот — дробить щебенку. Лес валить. Ломать — мешать… Опять не понял? Ну, пейзаж, — он указал рукой на сопку. — А будет — натюрморт, ну, мертвая природа, понимаешь?

— Ты что, художником, что ль, был?

— Да, рисовал! — кивнул Юрка. — Пока не спился. Давай быстрее. Вытянет кнутом. Откуда хочешь начинай, неважно. Главное — старайся.

…Через час Турецкий ткнулся лицом в землю.

— Все. Больше не могу.

— Ты что?! — испуганно присвистнул Юрка. — День только начался.

— Ап! — угрожающе зыкнул Бич под горой.

Солнце нестерпимо палило. Весь склон был усеян народом. Крушили все подряд: деревья, траву, камень — в щепки, в грязь, в щебенку-гравий.

Работа шла…

Ногти сломались. Руки тряслись. С подбородка лил пот тонкой струйкой.

— Я знаю, что я сделаю, когда вырвусь отсюда, — сказал Турецкий.

— Что? — спросил Юрка Фомин.

В глазах Турецкого затуманилось. Явь превратилась в мечту.

Вот он, Турецкий, стоит у входа в особняк, в офис На-вроде. Ест мороженое. На лице его небесное блаженство. Доев, Турецкий бросает бумажку прямо на тротуар.

Заходит. Охранники и секретарь проводят его прямо в кабинет Навроде.

В кабинете за длинным столом сидит не Навроде, а Грамов.

Охранники оставляют их с глазу на глаз.

— Ну, убедились, что «финал» наркотик не из слабых?

— Куда сильнее.

— Да, ломка кошмарная после него. Я говорил, предупреждал, вы помните. А что вы видели во сне, там, на другое утро, в подсознании?

Вместо ответа Турецкий берет Грамова за горло, легко поднимает и прижимает затылком-спиною к стене.

Железная рука Турецкого сжимается на горле Грамова.

Грамов хрипит, глазные яблоки его выпузыриваются до бровей.

На секунду, короткую секунду, Турецкий отпускает горло Алексея Николаевича, но только затем, чтобы этой же правой рукой коротко и беспощадно ударить его в живот, точно в солнечное сплетение:

— Я те покажу, как опыты на людях ставить! На!!

Грамов не успевает ни вскрикнуть, ни вдохнуть, лишь конвульсивно всасывает воздух: стоп!

Стальные пальцы опять на горле.