Он расправил плечи и Чеканным шагом отправился вдаль по коридору. Весь вид Лиса являл собой преданность и служебное рвение, между тем как в голове моей на канале закрытой связи раздавался его залихватский голос:

Наша служба и опасна, и трудна,

И на первый взгляд как будто не видна.

И вот теперь я стоял, напряженно вглядываясь в ножки перевернутого стола, и ждал сообщений от напарника.

– Ну вот, кажется, началось, – донеслось до моего слуха. Шевалье де Батц снял с головы шлем и размашисто перекрестился, точно перед прыжком с высоты в воду. «Пли!» Массивная аркебуза судорожно дернулась назад, цепляясь приделанным снизу крюком за тяжеленную столешницу, чтобы не быть отброшенной в комнату мощной отдачей. Гулко грянул выстрел, и вдалеке, на гребне ограды, несколько человек, лихорадочно ловя опору в воздухе беспомощными руками, опрокинулись в толпу, тотчас сомкнувшуюся над, быть может, еще живыми телами и продолжавшую свой звериный натиск. Одна из жертв, застигнутая беспощадной картечиной в момент прыжка во двор, висела, зацепившись одеждой за острый шпиль, истекая кровью и надсадно горланя что‑то неразборчивое.

– Порох сыпь! Заряжай! Пыжуй! – возбужденно командовал де Батц, поглядывая из‑за импровизированного бруствера на первых смельчаков, преодолевающих по приставным лестницам оскалившуюся коваными остриями преграду. – Целься!

Один из гасконцев спокойно и без суеты прильнул к прорези в прицельной планке, старательно проводя воображаемую прямую между раструбом жерла аркебузы и очередными клиентами приемной святого Петра.

– Пли! – Двадцать картечин, точно двадцать ядовитых шершней, с воем вырвавшись из длинного ствола, понеслись к своре негодяев, уже перемахнувших через дворцовый забор и пытающихся примером своим воодушевить оставшихся по другую его сторону, приступить к своей людоедской трапезе.

– Браво, Гастон! Браво, Жерар! – радостно кинул отважный лейтенант, зорким взглядом оценивая результат выстрела. – Еще четверо!

Не надо быть большим математиком, чтобы сосчитать, сколько выстрелов сможет сделать несколько десятков таких вот аркебуз, установленных в разных частях огромного дворца, за те считанные минуты, которые нужны толпе, чтобы достичь дворцовых ворот и, разбив их, ворваться внутрь. Как ни считай – кошкины слезы. Опьяненная дерьмовым вином и религиозным фанатизмом толпа попросту не заметит потерь. Лишь завтра нынешние вояки, те из них, которым выпадет участь пережить нынешнюю ночь, начнут мучительно вспоминать: откуда, черт возьми, появилась эта ссадина, этот порез или пулевая дырка, кровоточащая, как свежерезаный поросенок, и, похоже вовсе не желающая затягиваться.

Счет явно был не в нашу пользу. Толпа, все более и более теряя страх, лезла на железную изгородь, набрасывая на ее острые пики соломенные тюфяки, узлы с награбленным добром, а то и просто деревянные башмаки‑сабо. Вновь и вновь в бессильной злобе, из‑за таких же окон грозно огрызались аркебузы защитников, вырывая из рядов штурмующих все новых бойцов, но гизары лезли и лезли. Вскоре к рокоту нашей легкой артиллерии примешалась жестокая дробь пистолетных выстрелов, но и это были лишь жалкие потуги. Толпа шла вперед неудержимо, не замечая потерь и сметая все на своем пути. Опять и опять звучали над моим ухом отрывистые команды на звонком южном диалекте французского, и комната все более наполнялась сладковатым пороховым дымом, от которого першило в горле и слезились глаза.

«Оставаться здесь далее – безумие», – с тоскою думал я, глядя на бушующую толпу под окнами, на своего бесстрашного лейтенанта, пребывающего, по всей видимости, в весьма приподнятом настроении. «Интересно, как там Лис?» – Я активизировал связь.

– «Сережа, как успехи?»

– «Потрясающе! Еще немного – и я смогу водить экскурсии по Лувру».