Чем-дальше мы углублялись в аллею, тем настойчивей Геннадий Семенович касался лирических тем.

— Благодаря мужу вашей мамы, — он потряс в воздухе пузырьком с пилюлями, — я окончательно воскрес «для слез, для жизни, для любви».

Цитаты освобождали его от необходимости подыскивать слова, напрягаться: он был «на отдыхе» и свято выполнял врачебные предписания.

— Превыше всего простота! — уверял меня Геннадий Семенович. — Не та, которая хуже воровства, а та, к которой приходишь через сложность. Я не знаю ни одного великого творца, произведения которого были бы непонятны. Непонятностью иные заменяют талант. А у Пушкина, вспомните: «Пора пришла, она влюбилась…» Два подлежащих и два сказуемых. Всего-навсего! Но нам становится ясно, что от любви невозможно уйти, как от смены времен года или от другого чередования: за утром — день, за ним — вечер. И от этого никуда не денешься! «Пора пришла, она влюбилась…»

Было похоже, что Геннадий Семенович готовился к лекции. Но я с ним соглашалась. Мне было интересно.

«Когда становится интересно, мы делаем первый шаг навстречу поражению, — объясняла мне подруга в Москве. — Этому надо сопротивляться!» Нечто похожее утверждала и Нина Игнатьевна.

— Удивительное создание! — сказал о ней Геннадий Семенович. — Из таких, как она, при чрезвычайных обстоятельствах рождаются Жанны д'Арк и Раймонды Дьен. Именно она, можете мне поверить, «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет».

— Она войдет, — подтвердила я.

— Вообще же насчет женщин у меня есть своя теория, — приглушив голос, поделился со мной Геннадий Семенович. — Их душевные качества проявляются ярче, обостреннее, чем у нас. Поэтому благородная женщина благородней благородного мужчины, но скверная хуже скверного мужчины. Страшнее!

Он поежился, словно от какого-то воспоминания..

— Вы обжигались? — спросила я. И почувствовала, что за нарочитой иронией спрятались угрожающие признаки ревности.

Я знала, что своими лекциями с музыкальным сопровождением Геннадий Семенович завораживал целые залы. Мне ли было устоять перед ним!

— Я хочу завтра сделать упор на Седьмой симфонии Шостаковича, — снова поделился со мной Геннадий Семенович. — Она создана, как известно, в блокаде: голод, холод, замерзшие трубы. Когда мы чем-нибудь недовольны, надо вспоминать о том, что вынесли люди, и станет легче. Седьмая симфония будет эпиграфом к моей лекции. Хотите, я расскажу о подробностях ее рождения?

Мне становилось все интереснее.

Он замер, взяв запястье своей левой руки пальцами правой.

— Держать руку на пульсе истории — это необходимо! — оправдываясь, сострил он. И взглянул на меня, как мог бы взглянуть Иоганн Вольфганг Гете: дескать, да, возрастная разница существует, но в данном случае это не помеха, а лишь еще одно мужское достоинство. — Пульс истории… Кстати, я ни разу не держал руку на вашем пульсе. Разрешите-ка…

Я разрешила.

В этот момент раздался голос Нины Игнатьевны:

— Да где же вы?! Ах вот? Простите, я хотела напомнить вам, Геннадий Семенович, что как раз завтра годовщина освобождения нашего города от фашистских захватчиков.