– Морис в Москве, – сказала миссис Кэсл.

– Да. Я знаю.

– Его показывали по телевизору с кучей журналистов. Он оправдывался. У него хватило духу, хватило нахальства… Ты потому поссорилась с ним? О, ты была совершенно права, что уехала от него.

– Не в этом причина, – сказала Сара. – Мы только сделали вид, будто поссорились. Он не хотел, чтобы меня связывали с этим.

– А ты была с этим связана?

– Нет.

– Слава богу. Мне бы не хотелось выставлять тебя из дома, да еще с больным ребенком.

– А вы выставили бы из дома Мориса, если б знали?

– Нет. Я бы задержала его и вызвала полицию. – Миссис Кэсл повернулась и снова пошла в гостиную – шла по ней, как слепая, пока не наткнулась на телевизор. Она и была как слепая: глаза ее, увидела Сара, были закрыты. Она положила руку на локоть миссис Кэсл.

– Сядьте. Это явилось для вас таким ударом.

Миссис Кэсл открыла глаза. Сара ожидала увидеть в них слезы, но они были сухи – сухи и беспощадны.

– Морис предатель, – сказала миссис Кэсл.

– Миссис Кэсл, попытайтесь понять. Это я виновата. А не Морис.

– Ты же сказала, что не была с этим связана.

– Он пытался помочь моему народу. Если бы он не любил меня и Сэма… Это была цена, которую он заплатил, чтобы спасти нас. Здесь, в Англии, вы и представить себе не можете, от каких ужасов он нас спас.

– Предатель!

Услышав снова это слово, Сара потеряла над собой власть.

– Хорошо, пусть предатель. Кого же он предал? Мюллера и его дружков? Полицейскую службу безопасности?

– Я понятия не имею, кто такой Мюллер. Морис – предатель своей родины.

– Ах, родины, – произнесла Сара в отчаянии от того, как легко штампуется суждение. – Он сказал однажды, что его родина – это я… и Сэм тоже.

– Как я рада, что его отец не дожил до этого.

Еще один штамп. В критические минуты человек, очевидно, цепляется за старые штампы, как ребенок за родных.

– Возможно, его отец лучше бы все понял, чем вы. Эта ссора была столь же бессмысленной, как та, что произошла между нею и Морисом в последний вечер.

– Извините, – сказала Сара. – Это вырвалось у меня не намеренно. – Она готова была на что угодно, лишь бы установить хотя бы относительный мир. – Я уеду от вас, как только Сэму станет лучше.

– Куда же это?

– В Москву. Если меня выпустят.

– Сэма ты не возьмешь. Сэм – мой внук. Я же его опекунша, – сказала миссис Кэсл.

– Лишь в том случае, если Морис и я умрем.

– Сэм – британский подданный. Я добьюсь опеки над ним Канцлерского отделения Высшего суда. Завтра же повидаюсь с адвокатом.

Сара понятия не имела, что такое Канцлерское отделение. По всей вероятности, еще одно препятствие, которого не учитывал тот, кто говорил с ней из телефона-автомата. Голос у того человека был извиняющийся: он утверждал – совсем как доктор Персивал, – что он друг Мориса, но почему-то Сара ему больше поверила, несмотря на то, что говорил он осторожно, и иносказательно, и с легким иностранным акцентом.

Незнакомец извинялся за то, что ее еще не переправили к мужу. Это можно было бы устроить немедленно, если бы она поехала одна: с ребенком почти нет надежды провести ее через паспортный контроль, какие бы безупречные ей не дали документы.

– Я не могу оставить Сэма одного, – сухим от отчаяния тоном произнесла Сара, и незнакомец заверил ее, что «со временем» они найдут возможность переправить и Сэма.