Тот повторил:

– Вы боитесь показаться себе несовременной!

В глазах Агаты мелькнуло раздражение.

– Просто поразительно, до чего не подходит ко мне то, что вы говорите!

– А я говорю вам: «За вас дорого заплачено, не становитесь рабами людей!»

Эта интонация, не вязавшаяся со всем его обликом, как тяжелый цветок с хилым стеблем, развеселила Агату. Она спросила настойчиво, чуть ли не грубо:

– Так что же мне делать? Я жду от вас определенного ответа.

Линднер проглотил комок в горле и потемнел от серьезности.

– Делайте то, что вы обязаны делать!

– Я не знаю, что я обязана делать!

– Тогда вам надо поискать себе обязанностей!

– Но я ведь не знаю, что такое обязанности!

Линднер язвительно усмехнулся.

– Вот вам и свобода личности! – воскликнул он. – Сплошной обман! Вы же видите по себе: когда человек свободен, он несчастен! Когда человек свободен, он призрак! – прибавил он, еще чуть повысив от смущения голос. Затем снова понизил его и заключил убежденно: – Обязанность, долг – это то, что возвысило человечество над собственными его слабостями верным самопознанием. Обязанность, долг – это одна и та же истина, которую признавали все великие люди или на которую они интуитивно указывали. Обязанность, долг – это плод многовекового опыта и результат ясновидения одаренных. Но обязанность, долг – это и то, что в тайной глубине души хорошо знает и самый простой человек, если только он искренен!

– Это была песнь при дрожавших свечах, – с похвалой констатировала Агата.

Неприятно было, что и Линднер чувствовал, что пропел фальшиво. Ему следовало сказать что‑то другое, но он не решался определить, в чем тут отступление от подлинного голоса его сердца. Он позволил себе только мысль, что это юное существо должно быть глубоко разочаровано мужем, если оно так дерзко и ожесточенно злится на себя, и что, несмотря на все осуждение, которое оно вызывает, оно достойно более сильного мужа; но ему показалось, что за этой мыслью вот‑вот последует другая, еще куда более опасная. Агата между тем медленно и очень решительно качала головой; и с той невольной твердостью, с какой один взволнованный человек позволяет другому подбить себя на то, что доводит щекотливую ситуацию до полного взрыва, она продолжила:

– Но мы говорим о моем разводе! И почему вы сегодня уже не упоминаете о боге? Почему не скажете мне просто: «Бог велит, чтобы вы остались с профессором Хагаузром»? Я‑то ведь не могу представить себе, чтобы он мог такое приказывать!

Линднер недовольно пожал своими высокими плечами; поднимая их, он, казалось, и сам устремлялся ввысь.

– Я никогда не говорил с вами об этом, просто вы сами делали такие попытки! – резко возразил он. – А что касается прочего, то пожалуйста не думайте, что бог печется о маленьких эгоистических распрях нашего чувства! На то есть закон, которому мы должны подчиняться! Или вам кажется это недостаточно героическим, поскольку человеку нужно сегодня во всем «личное»? Ну, так я противопоставлю вашим претензиям более высокий героизм – героическую покорность!

Каждое его слово говорило значительно больше, чем то вправе был позволить себе мирянин, даже лишь в мыслях; Агате снова оставалось только улыбаться в ответ на столь грубый сарказм, если она не хотела встать и уйти, и она делала это с такой естественностью и уверенностью, что Линднер раздражался и терялся все больше. Он видел, как его мысли тревожно роятся, непрестанно усиливая жгучий хмель, который отнимал у него рассудительность и ослаблял его волю сломить строптивый ум и, может быть, спасти оказавшуюся перед ним душу.

– Наш долг мучителен! – воскликнул он.