Ульрих, однако, довольно хорошо понял, что он, по‑видимому, сказал, и поморщился, словно во рту у него было что‑то слишком горячее; и попытался улыбнуться. Он сказал:

– Если я имел в виду это, то тем непритязательнее, пожалуй, должен я выразиться теперь! Две эти разновидности страстного бытия я по знакомому примеру назову просто разновидностью, наделенной аппетитом, и, в противоположность ей, лишенной его. Ведь в каждом человеке есть голод, который ведет себя как хищный зверь. И есть в то же время не голод, а что‑то свободное от жадности и сытости и созревающее нежно, как виноград на осеннем солнце. И даже в каждом из наших чувств есть и то, и другое.

– То есть прямо‑таки вегетативные, а то и вегетарианские задатки наряду с животными?

Доля удовольствия и подтрунивания была в этом вопросе Агаты.

– Почти! – отвечал Ульрих. – Может быть, животное и растительное начала как главная противоположность влечений – это и есть глубочайший кладезь для философа! Но разве я хочу быть им! Утверждать я осмеливаюсь лишь то, что уже сказал, и сказал в конце: что образец, а может быть, даже и происхождение обоих видов страстного бытия уже содержится в каждом чувстве. В каждом чувстве можно различить эти две стороны, – продолжал он. Но затем он, странным образом, говорил только о той, которую назвал наделенной аппетитом. Она стремится к действию, к движению, к наслаждению. Из‑за нее чувство превращается в произведение, или в идею и убеждение, или в разочарование. Все это формы его разрядки, но они могут быть и формами его преобразования и усиления. Ибо этим путем чувство меняется, притупляется, уходит в свой результат и находит в нем свой конец. Или оно замыкается в нем, превращая свою живую силу в аккумулированную, которая позднее вновь возвращает ему живую, и при случае с процентами на проценты. – И разве благодаря этому не становится понятным хотя бы то, что бодрая деятельность нашего мирского чувства и его бренность, по поводу которой ты так приятно вздохнула, не составляют для нас большой разницы, даже если она в глубока? – заключил пока Ульрих свой ответ.

– Ты, конечно, совершенно прав! – согласилась Агата. – Господи, весь этот труд чувства, его мирское богатство, это хотенье и радость, деятельность и неверность – ни из‑за чего, только из‑за того, что оно понуждает! – вместе со всем, что узнаешь и забываешь, о чем думаешь и чего страстно хочешь и что все‑таки забываешь опять, это ведь прекрасно, как дерево, полное яблок всевозможных цветов, но и аморфно‑однообразно, как все, что каждый год одинаково наливается и опадает!

Ульрих кивал головой, слушая этот дышавший неистовством и покорностью ответ сестры.

– Наделенной аппетитом части чувств мир обязан всеми своими творениями и всей красотой, всяческим прогрессом, но и всей тревогой и, в конечном счете, всем своим бессмысленным коловращением, – подтвердил он. Знаешь ли ты, кстати, что под «наделенной аппетитом» подразумевается просто та доля, которая принадлежит в каждом чувстве нашим инстинктам? Значит, – прибавил он, – мы тем самым сказали, что не чему иному, как инстинктам, мир обязан красотой и прогрессом.

– И своей смутной тревогой, – повторила Агата. – Обычно говорят именно это. Поэтому мне кажется полезным не упускать из виду другое! Ведь это по меньшей мере неожиданно, что своим прогрессом человек должен быть обязан тому, что принадлежит, в сущности, животной ступени!

Он улыбнулся. Теперь он тоже приподнялся и полностью повернулся к сестре, словно хотел ее просветить, но продолжал сдержанно, как человек, старающийся словами, которых он ищет, наставить сперва себя самого.

– Ядром активно действующих чувств человека, – сказал он, – и ты по праву говорила тут о животных задатках,служат, несомненно, те несколько инстинктов, которые есть и у животного.