Намерения у него были, кажется, не такие плохие, и, когда он умолк, Агата постаралась поддержать разговор.

– Разве у тебя самого не может слететь с языка упоминание о каком‑нибудь гениальном акробате? – спросила она. – похоже, что сегодйя понятие это обычно предполагает что‑то трудное, необыкновеннее и особенно удачное. – Началось это с певцов. И если тот, кто поет выше остальных, называется гениальным, то нечему бы не называться гениальным тому, кто прыгает выше! Но так можно прийти в конце концов к гениальности легавого пса. И мужчины неробкого десятка считают ее даже более добротной, чем гениальность мужчины, который вытягивает свои голосовые связки из горла. Двоякое словоупотребление тут явно мешает ясности. Кроме гениальности удачи, гениальности, которая простирается на все, так что и глупейший анекдот может быть гениальным «в своем роде», есть еще высота, достоинство и значение того, что удается, – словом, какой‑то ранг гениальности.

Веселое выражение вытеснило серьезность из глаз Ульриха, и поэтому Агата потребовала продолжения, которое он, казалось, держал про себя.

– Я вспомнил, что вопрос о гениальности я как‑то обсуждав с нашим другом Штуммом, – сказал Ульрих. – И он настаивал на необходимости различать военное и штатское понятия гениальности. Чтобы ты поняла его, мне надо, пожалуй, объяснить тебе кое‑что из кайзеровской и королевской военной сферы. Гениальными войсками – само словосочетание уже диковинно! – у нас принято называть, – продолжал он, – инженерные войска. Они служат дли фортификационных и тому подобных работ и состоят из солдат и унтер‑офицеров, а также офицеров, у которых нет особого будущего. Разве что они пройдут «высшие гениальные курсы», после чего попадут в «гениальный штаб». «Выше гения в армии находится, стало быть, гениальный штабист, – говорит Штумм фон Бордвер. А уж еще выше, конечно, только генеральный штаб, потопу что это – самое умное из всего, что создано богом». Так пытался он, хотя все еще с удовольствием называет себя антимилитаристом, убедить меня в том, что надлежащее применение гения регламентированно и сохранится только в армии, а во всей штатской болтовне об этом такого порядка, увы, как раз и нет. И когда он все так передергивает, что правда видна прямо как на ладони, нам на руку следовать за его путеводной нитью.

Но то, что присовокупил к этому насчет неодинаковых понятий гениальности Ульрих, имело в виду не столько высшую ступень гения, сколько ту главную форму гениального или значительного, сомнительность которой представлялась ему более конфузной и досадной. Ему казалось, что легче судить о чем‑то чрезвычайно значительном, чем о просто значительном. Первое есть только шаг за пределы того, ценность чего уже неоспорима, стало быть, нечто, основанное как‑никак на более или менее традиционной системе духовных ценностей, а второе требует сделать первый шаг в неопределенное и бесконечное пространство, а это почти не дает возможности убедительно отличить значительное от незначительного. Естественно поэтому, что словоупотребление предпочитало ориентироваться на гениальность степени и удачливости, чем на гениальную ценность того, что именно удается; но понятно также, что возникшая привычка называть гениальной любую трудноподражаемую ловкость связана с нечистой совестью, и, разумеется, не с какой иной, чем с нечистой совестью невыполненной задачи и забытого долга. Брат и сестра посетовали на это шутливо и невзначай, но продолжили разговор серьезно.

– Яснее всего становится это, – сказал Ульрих сестре, – когда обращаешь внимание, что бывает дочти только случайно, на один малозаметный внешний признак, а именно – на нашу привычку произносить слова «гений» и «гениальный» по‑разному, а не так, словно второе происходит от первого.