Я ни слова не сказал и вышел из лавки. Иду домой. Держу себя в руках. Но кого держу, сам не знаю: нормального или сумасшедшего? Если сумасшедшего — долго ли удержишь? И еще я думаю — надо от улицы к моему дому свою тропинку протоптать, потому что здесь я с этим лавочником могу столкнуться. Доведет до преступления на старости лет. Так что же, выходит, он победил меня или я с ума сошел?

И тут мне Бог помощь послал в виде его сына. Такой пацан лет восьми. Прыткий. На отца не похож. Он стоял возле моей изгороди и глаз не сводил с моей черешни в саду. Даже меня не заметил. И вдруг я понял, что надо делать. А он меня не видит. Голову поднял и смотрит на ветки, осыпанные черешней.

«Хочешь, — говорю, — она уже поспевает».

«Да, — говорит мальчик и мне показывает рукой, — на той ветке уже позавчера поспела!»

«Тогда идем, — говорю, — ты еще не опоздал».

Мы зашли в сад. Я его подсадил на дерево. Не успел я его отпустить, как косточки защелкали по листьям. Наелся от пуза. Наконец снимаю его с нижней ветки и ставлю на землю.

«Когда хочешь, — говорю, — приходи кушать черешню. Я знаю твоего папу. Он хороший человек. Храбрый! Но у бедного твоего папы вор в автобусе украл деньги. Я видел своими глазами».

«Знаю», — отвечает мальчик, а сам, запрокинув голову, смотрит на черешню. Вроде жалеет, что рановато слез.

«Откуда знаешь?» — говорю, стараясь не горячиться.

«Папа маме говорил, — отвечает мальчик, а сам глазами шарит по веткам. — Я слышал из своей комнаты… Потом он ей сказал, чтобы она отпорола карманы… И она отпорола».

«У кремового кителя?» — спросил я, видно, таким голосом, что мальчик наконец оторвался от черешни и посмотрел на меня.

«Нет, — говорит, — у всех. У моего папы четыре кителя. Один черный для похорон».

И тут я поспешил.

«Что, — говорю, — папа просил похоронить его в черном кителе?»

«Наоборот! — махнул мальчик рукой. — Папа сам на похороны ходит в черном кителе».

Он у меня доходится, думаю, а сам говорю:

«А сколько денег вор украл у папы? Может, знаешь?»

«Знаю, — кивает мальчик, — там было сто рублей. Папа маме так сказал».

«Ну теперь иди домой, — говорю, — только папе ни слова о нашем разговоре. Он обидится».

«Сам знаю», — отвечает мальчик и идет домой, оглядываясь на черешню.

Ладно. На следующий день я вошел в лавку этого торгаша. Дождался, чтоб люди вышли. Даже защелкнул дверь изнутри. Он, дурак, испугался. Думал, бить буду. Но я его «кърэмовую» мать не оставил. «Кърэмового» отца не оставил! «Кърэмовую» бабку достал и «кърэмового» деда не забыл!

Все, что хотел, сказал ему, до того он меня довел. Но про карманы, конечно, не сказал. Он мог догадаться, что я через сына узнал об этом.

Выхожу из лавки — как будто чегемской водой окатился! Душа поет! Голова ясная! Я даже догадался, откуда у него эти сто рублей оказались в кармане.

Наверное, взял из кассы как мелкие деньги, чтобы расплатиться с грузчиками, когда они привезут товар. Но товар не привезли, и он про эти деньги забыл. Мелочь! И потому они небре-жно были сунуты в карман и оттого этот мордатый парень издали заметил в автобусе, что карман у него топырится. Вот и подсел к нему.

И что интересно, через неделю сижу в парикмахерской, и вдруг туда входит этот мордатый и, не замечая меня, предлагает парикмахерам подпольные женские туфли.