Работу он получил. За пятнадцать долларов в неделю плюс кормежка. Найлс сидел в маленькой будке с вывеской «Человек — магнитофон». Люди говорили или читали ему что — нибудь, а он тут же повторял. Довольно тупое занятие.

Автобус катился в затянутую туманом ночь.

Были у него и другие работы, и плохие, и хорошие, но ни на одной из них он долго не задерживался. Были у него и девушки. Все они, даже те, от которых он пытался скрывать свой дар, узнавали об этой особой способности и вскоре уходили от него. Кто способен жить с человеком, который никогда ничего не забывает?

Забыть — значит простить, подумал он. У людей память о старых обидах и ссорах обычно тает, и вновь восстанавливаются хорошие отношения. Но он не мог забыть и, следовательно, очень немногое мог простить.

Том закрыл глаза и откинулся на жесткую кожаную спинку сиденья. Равномерное покачивание автобуса постепенно усыпило его, и во сне он смог, наконец, отдохнуть: память не тревожила его во сне, и ему никогда ничего не снилось.

В Солт-Лейк-Сити он заплатил за проезд, вышел из автобуса и двинулся наугад по какой — то из улиц.

Нанявшись посудомойщиком в ресторане на окраине города. Том работал там, пока у него не скопилась сотня долларов. Потом опять перебрался на новое место, на этот раз автостопом до Шайенна. Прожил там месяц и ночным автобусом перебрался в Денвер, из Денвера путь лежал в Уичито.

Оттуда в Де-Мойн, затем в Миннеаполис, из Миннеаполиса в Милуоки, потом вниз через Иллинойс, намеренно минуя Чикаго, в Индианаполис. Старая история — эти переезды… Дождливым октябрьским днем, сняв комнату где — то в Индианаполисе, он безрадостно отпраздновал в одиночестве окончание двадцать девятого года своей жизни.

«Поздравляю тебя с днем рождения! Желаю счастья! — с горечью подумал он и взглянул на грязную зеленую стену. На стене немного неровно висела дешевая репродукция с картины Коро. — Я мог бы стать кем — то уникальным, одним из живых чудес света. А вместо этого я просто балаганное диво, ютящееся в мерзких дешевых комнатах».

Он окунулся в свою память и извлек оттуда Девятую симфонию Бетховена, исполненную под управлением Тосканини. Он слышал ее, когда жил в Нью-Йорке. Этот концерт казался ему несравненно лучше того, что впоследствии одобрил для записи на пластинку сам маэстро. У Найлса в памяти осталось все: и величественный гром литавр, и резонирующий, пугающий бас, рождающий великолепную мелодию финала, и даже фальшивая нота в партии валторны, которая, должно быть, вывела маэстро из себя. Даже раздражающий кашель, донесшийся с бельэтажа, когда звучало нежнейшее адажио, и резкий скрип его собственных ботинок, когда он чуть наклонился вперед…

Три месяца спустя, холодным январским вечером Том оказался в каком — то маленьком городке. Он не планировал заезжать сюда, но в Кентукки у него почти кончились деньги, и выбирать не приходилось. Том направлялся в Нью-Йорк, где он мог жить без проблем долгие месяцы.

Увидев впереди вывеску бара, Том двинулся к неоновому зареву: обычно он не пил, но сейчас ему просто необходимо было принять чего — нибудь согревающего.

В баре сидели пять человек, по виду — водители грузовиков. Найлс выпустил из рук свой чемодан, потер задубевшие ладони и выдохнул облако морозного воздуха. Бармен добродушно улыбнулся.

— Ну как там, холодно?

Найлс с трудом улыбнулся в ответ.

— Да уж, не вспотеешь.

Получив свой заказ, Том долго держал бокал в руках и потягивал виски мелкими глотками.

Вскоре он согрелся, почувствовал себя лучше, и в его сознание начали проникать доносящиеся из — за спины возгласы спорящих.

— А я тебе говорю, во втором матче Джо Луис превратил Шмелинга в отбивную! Нокаутировал его в первом же раунде!

— Ты рехнулся! Он за пятнадцать раундов едва — едва набрал на победу по очкам.