-- Это полная таблица? -- спросил я, когда он закончил.

-- Так точно. Вроде самый последний вариант.

-- А после урана никаких элементов больше не знаете?

-- Шутник вы, док! Элементов всего девяносто два, и уран последний.

Я полистал лежавший на столе журнал "National Geographic".

-- Перечислите-ка мне планеты, -- попросил я, -- и расскажите о них.

Oн без запинки выдал мне все планеты -- их названия, историю открытия, расстояние от Солнца, расчетную массу, характерные особенности, тяготение.

-- А это что такое? -- спросил я, показывая ему фотографию из журнала.

-- Это Луна, -- ответил он.

-- Нет, это не Луна, -- сказал я. -- Это фотография Земли, сделанная с Луны.

-- Док, опять шутите! Для этого там должен быть кто-то с камерой.

-- Само собой.

-- Черт, да как же это возможно!

Если только передо мной сидел не гениальный актер, не жулик, изображавший отсутствующие чувства, то все это неопровержимо доказывало, что он существовал в прошлом. Его слова, его эмоции, его невинные восторги и мучительные попытки справиться с увиденным -- все это были реакции способного молодого человека сороковых годов, лицом к лицу столкнувшегося с будущим, которое для него еще не настало и было почти невообразимо. "Более, чем что-либо другое, -- записывал я, -- это убеждает, что где-то году в 1945-м у него действительно произошел обрыв... Все показанное и рассказанное привело его в точно такое же замешательство, какое почувствовал бы любой нормальный юноша в эпоху до запуска первых спутников".

Я нашел в журнале еще одну фотографию и показал ему.

-- Авианосец, -- тут же определил он. -- Новейшей конструкции. В жизни таких не видал.

-- А как называется? -- спросил я.

Он бросил взгляд на фотографию и озадаченно воскликнул:

-- "Нимиц"!

-- Что-то не так?

-- Черта лысого! -- заявил он горячо. -- Я все их названия знаю, и никакого "Нимица" нет. Есть, конечно, адмирал Нимиц, но я не слышал, чтобы его именем называли авианосец.

Он в сердцах отбросил журнал.

Видно было, что Джимми начинал уставать. Под давлением противоречий и странностей, под гнетом тех пугающих и неотвратимых выводов, которые из них вытекали, он раздражался и нервничал. Некоторое время назад я уже ненароком подтолкнул его к панике и теперь чувствовал, что беседу пора заканчивать. Мы снова подошли к окну, еще раз взглянули на залитую солнцем бейсбольную площадку, и пока он смотрел вниз, лицо его незаметно расслабилось. Он забыл и "Нимиц", и фотографию с Луны, и все остальные ужасные подробности; игра за окном полностью поглотила его внимание. Вскоре из столовой ниже этажом начал подниматься аппетитный запах -- он облизнулся, воскликнул "Обед!" и с улыбкой вышел из комнаты.

Джимми вышел, а я остался -- волнение душило меня. Я думал о его жизни, блуждающей, затерянной, растворяющейся во времени. Какая печальная, абсурдная и загадочная судьба!

"Этот человек, -- говорится в моих записях, -- заключен внутри единственного момента бытия; со всех сторон его окружает, как ров, некая лакуна забвения... Он являет собой существо без прошлого (и без будущего), увязшее в бесконечно изменчивом, бессмысленном моменте". И дальше, более прозаически: "Остальная часть неврологического обследования без отклонений. Впечатление: скорее всего синдром Корсакова, результат патологии мамиллярных тел, вызванной хроническим употреблением алкоголя". Мои записи о Джимми представляют собой странную смесь тщательно организованных наблюдений с невольными размышлениями о том, что же произошло с этим несчастным, -- кто он, что он и где, и можно ли в его случае вообще говорить о жизни, учитывая столь полную потерю памяти и чувства связности бытия.