Исследования -- понятно; но отчего истории, рассказы? Гиппократ ввел идею развития заболевания во времени -- от первых симптомов к кульминации и кризису, а затем к благополучному или смертельному исходу. Так родился жанр истории болезни -- описания естественного ее течения. Подобные описания хорошо укладываются в смысл старого слова "патология" и вполне уместны в качестве разновидности естественной науки, но у них есть один серьезный недостаток: они ничего не сообщают о человеке и его истории, о внутреннем опыте личности, столкнувшейся с болезнью и борющейся за выживание.

В узко понятой истории болезни нет субъекта. Современные анамнезы упоминают о человеке лишь мельком, в служебной фразе (трисомик-альбинос, пол женский, 21 год), которая с тем же успехом может относиться и к крысе. Для того, чтобы обратиться к человеку и поместить в центр внимания страдающее, напрягающее все силы человеческое существо, необходимо вывести историю болезни на более глубокий уровень, придав ей драматически-повествовательную форму. Только в этом случае на фоне природных процессов появится субъект --реальная личность в противоборстве с недугом; только так сможем мы увидеть индивидуальное и духовное во взаимосвязи с физическим.

Жизнь и чувства пациента непосредственно связаны с самыми глубокими проблемами неврологии и психологии, поскольку там, где затронута личность, изучение болезни неотделимо от исследования индивидуальности и характера. Некоторые расстройства и методы их анализа, вообще говоря, требуют создания особой научной дисциплины, "неврологии личности", задачей которой должно стать изучение физиологических основ человеческого "Я", древней проблемы связи мозга и сознания.

Возможно, между психическим и физическим действительно существует понятийно-логический разрыв, однако исследования и сюжеты, посвященные одновременно и организму, и личности, способны сблизить эти области, подвести нас к точке пересечения механического процесса и жизни и таким образом прояснить связь физиологии с биографией. Этот подход особенно занимает меня, и в настоящей книге я в целом придерживаюсь именно его.

Традиция клинических историй, построенных вокруг человека и его судьбы, достигла расцвета в девятнадцатом веке, но позже, с развитием безличной неврологии, стала постепенно угасать. А. Р. Лурия писал: "Способность описывать, так широко распространенная среди великих неврологов и психиатров XIX века, сейчас почти исчезла. <...> Ее необходимо восстановить". В своих поздних работах, таких как "Маленькая книжка о большой памяти (Ум мнемониста)" и "Потерянный и возвращенный мир", он пытается возродить эту утерянную форму. Вышедшие из-под пера Лурии клинические истории связаны с прошлым, с традициями девятнадцатого века, с описаниями Гиппократа, первого медицинского историка, с давним обычаем больных рассказывать врачам о себе и своих болезнях.

Классические повествовательные сюжеты разворачиваются вокруг

персонажей-архетипов -- героев, жертв, мучеников, воинов. Пациенты невропатолога воплощают в себе всех этих персонажей, но в рассказанных ниже странных историях они предстают и чем-то большим. Сводятся ли к привычным мифам и метафорам образы "заблудившегося морехода" и других удивительных героев этой книги? Их можно назвать странниками -- но в невообразимо далеких краях, в местах, которые без них трудно было бы даже помыслить. Я вижу в их странствиях отблеск чуда и сказки, и именно поэтому в качестве одного из эпиграфов выбрал метафору Ослера -- образ "Тысячи и одной ночи". В историях болезни моих пациентов кроется элемент притчи и приключения. Научное и романтическое сливаются тут в одно -- Лурия любил говорить о "романтической науке", -- и в каждом из описываемых случаев (как и в моей предыдущей книге "Пробуждения"), в каждой судьбе, мы оказываемся на перекрестке факта и мифа.