Этот безграмотный матрос Горгис обладает талантом притягивать к себе людей и удерживать тех, кто ему нужен. Его помощники обсуждают своего хозяина, знают все его недостатки, страдают от его эгоизма, но подпадают под его чары и беспрекословно ему подчиняются. Ставро не избежал общей участи, да пожалуй, и я тоже.

XXXVIII

Таинственный наркотик

Я решил исполнить свой туристский долг и осмотреть пирамиды. Какое же горькое разочарование постигло меня при виде нагромождения камней на фоне величественной пустыни! Прежде чем восхищаться этим творением человеческих рук, стоит вспомнить, скольким людям оно стоило жизни. Поистине нужно обладать душой немецкого туриста, чтобы приходить в восторг от подобного зрелища.

Любой холмик, возникающий посреди пустыни, представляется мне более значительным, нежели эти геометрические фигуры, окруженные кабачками, фотографами и шутовскими караванами верблюдов, на которых восседают протестантские священники. Жалкий сфинкс, окруженный толпой зевак, слушает, задрав нос и разинув рот, кислые объяснения чичероне. Герр доктор, профессор некоего университета, расположенного чуть севернее пятидесятой параллели, строчит открытки своим ученикам, примостившись на лапе гранитного монстра, в то время как его родственники тут же открывают банки сардин, уносясь воображением в глубь глядящих на них тысячелетий.

Я покидаю это оскверненное место с чувством отвращения, и ностальгия по настоящей пустыне, где ничто не нарушает моего одиночества, охватывает меня с небывалой силой. Мне не терпится вернуться на борт моего судна, вновь почувствовать под ногой родную палубу, несколько квадратных метров досок, то раскаленных палящим солнцем, то мокрых от водяных брызг, досок, заменяющих мне волшебный ковер из арабской сказки, тот, что переносил меня в заколдованные страны, где царит вечность, где опьяняет чувство отрешенности от времени, где ничто не напоминает о неумолимом движении людей и вещей к смерти. Там только море, ветер, девственный песок пустыни, солнце… бесконечность вселенной с хороводом звезд. Ничто не мешает мне общаться со стихией, ничто не оскорбляет ее величия и не тревожит моих грез, в которых я сливаюсь с ней воедино.

Какое же уныние наводит на меня после всех этих сказочных видений прокуренный вагон поезда, следующего в Суэц, полутемный вагон, набитый угрюмыми типами, которые читают газеты, играют в карты, обсуждают цены на сахар или спят с открытым ртом!..

Я убегаю в коридор и подхожу к окну. Кажется, что в этот час от горячего песка исходит умиротворение. Бешено мчащийся поезд вторгается в безмятежную тишину тропической ночи, и яростный ветер свистит у меня в ушах. Поезд летит, оставляя позади себя дым и копоть, и высокие пальмы, растущие между дюнами, проносятся в небе словно призраки…

Наконец мы прибываем в Суэц. Вот и наше судно, уснувшее на рейде. Знакомый голос отзывается на мой призывный крик, и за мной посылают лодку.

Я спешно улаживаю все формальности, чтобы сняться с якоря на следующее утро.

В консульстве мне сообщают, что англичане не разрешили мне добычу перламутра в заливе под предлогом необходимости продажи подряда с торгов. Что ж, на нет и суда нет…

В шесть часов все наконец закончено, я прощаюсь со Спиро и другими служащими консульства, а также с агентом по морским перевозкам.

У меня еще остается время навестить Ставро. Он приглашает меня отужинать с ним в последний раз в окружении лодки, иконы и кремневого ружья старого горца.

На сей раз самосское вино действует на меня благотворно и придает нашему последнему застолью задушевный характер.

— Когда вы теперь вернетесь? Это самое главное, — говорит Ставро.

— Бог весть! Насколько я понял из речей Горгиса, новое греческое правительство запретило выращивать коноплю. Значит…

— Да, знаю, это, наверно, серьезно, потому что решение навязано англичанами.