– Присаживайся, Асенька, – сказала Александра, указывая Асе на продавленное кресло, обтянутое, как в больнице, белой простыней. Ася опять едва не скривилась в ядовито‑горькой ухмылке, опять сдержалась едва‑едва. Только сегодня мечтала, чтобы Асенькой называли, вот и дождалась. Но как‑то не тот контекст. Сама Александра уселась напротив Аси, у стола, и подвинула по столу пепельницу с горкой окурков так, чтобы она оказалась ровно посередине между Асей и ею самой. – Кури. Ты ведь обрадовалась, когда увидела, что я курю? Уже невмоготу, сигарета сама в руку просится?

Сердце ударило сильней. Ася сощурилась.

– Вы ошиблись, – сказала она сдержанно. – Я не курю и никогда не курила. В молодости баловалась, конечно… и только.

– Вольному воля, – сказала Александра неторопливо. – Я смотрю, тебя коробит, что я обратилась к тебе на «ты».

Это, наверное, нетрудно было заметить, подумала Ася.

– Наверное, нетрудно было это заметить, – сказала она.

– Нетрудно, – согласилась Александра и медленно, тщательно стряхнула в пепельницу пепел. – Но ведь ты сама назвалась Асей и ни разу не назвала своего отчества. Что же мне было делать?

Правда, подумала Ася. Ей все‑таки стало не по себе.

– Исправим твою оплошность, или уж пусть идет как идет?

Ася запнулась.

Александра Никитишна еще раз цепко оглядела сидящую напротив нее женщину. Да, незаурядная особа. Когда‑то была красива, возможно, даже очень красива. Не той модной нынче красотой, которая сразу вся на ладони, не тупенькой миломордашкостыо ногастых акселераток, которые умеют кое‑как ездить на мотоциклах, целуются и отдаются, не вынимая жвачки изо рта, и с пеленок знают все о гинекологии и о том, что от них надо парням, которые тоже только и умеют, что ездить на мотоциклах и сурово, мужественно бить тех, кто слабее; и что им самим надо от этих парней. Нет. Не броской, но бесконечной переливами духовной красотой, перед которой всегда, кроме последних лет, так преклонялись на Руси; красотой, от которой щемит сердце, как от скрипичной сонаты или от освещенных закатом сосен над темным зеркалом озера, затерянного в лесу. Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать… Иконописное лицо. Любовь, порыв, бесшабашная радость, самоотречение и сострадание – вот из чего была соткана эта женщина. А мир изжевал все это и сплюнул под мотоцикл. Она и сейчас могла бы быть красива, если бы не находилась в последнем градусе отчаяния и усталости. Сердце, конечно, и желудок, конечно. Сердце – от постоянных адских стрессов, желудок – от многолетней дрянной еды на бегу. Даже не еды, а так называемого перекусывания. Жуткое слово. Перекусил… кого? чем? Совершенно не следит за собой, мимоходом подкрашивается какой‑то дешевой дрянью, просто по привычке, как зубы чистят – и к станку… Нет, не к станку, конечно; к столу. На столе… телефон и бумаги на столе, очевидно. Секретарь. Мужчины нет. Под глазами синяки, мешки. Ранняя седина, которую даже не пытается скрыть. Неужели такое горе – из‑за мужчины? Нет, наверняка что‑то более серьезное. Ребенок пристрастился к наркотикам? Уже ближе. А мужчины – мужчины просто нет, и ей это уже все равно. С ее характером у нее действительно должны быть проблемы с мужчинами.