Восхищенья не снесла и к обедне умерла. Ну вот уж это фиг вам всем! Только теперь и жить. Она и впрямь придвинула стул к окошку и уселась, положив сцепленные ладони на подоконник, а на них – подбородок. Снаружи уже вечерело, янтарно смеркалось. Дома напротив стали бесплотно‑красивыми, будто не на питерской улице задыхались, медлительно прокисая и растворяясь в воздушных кислотах, а проклюнулись из пряничной сказки.

Как, па самом‑то деле, донести до мужчины нешутейно воскресшие нежность и преданность? Один раз они уже были – и подвели. Он же больше не поверит… в лучшем случае решит, что я вежливо их разыгрываю из благодарности. Не понимаю. И вот от этого затянутого непонимания действительно можно истрепетаться насмерть.

Возбужденное предвкушение встречи выгорало впустую.

А если с ним все‑таки действительно что‑то случилось?!

Вот этого не надо. О чем угодно можно думать, хоть про Мусечку, хоть про… хоть про стирку. Ну, я не знаю. Хоть про марсианские каналы. Только ни на секунду, ни на секунду, Аська, пожалуйста, умоляю тебя… не надо воображать ужасы. Иначе через полчаса начнется истерика. Ты все равно ничего знать не можешь. И даже если что‑то не в порядке – все равно помочь не можешь. Хотела бы, да. Конечно. Еще бы. Но пока вы еще не совсем вместе – можешь только ждать и верить. Ты это умела когда‑то. Учись сызнова. Иначе нет тебе места нигде, кроме одиночества. Ничего не случилось. Следователь ничего плохого ему не сделал. Никто ничего плохого ему не сделал. Просто он… ты же помнишь, он времени не замечает, если чем‑то увлечен. Сколько раз так было. Не смей сердиться, не смей беспокоиться, не смей, не смей. Не смей выдумывать ничего плохого. Выдумывай лучше ласковые слова. А то ты их все забыла. Какая, к черту, из тебя женщина, если ты забыла ласковые слова?

К тому моменту, когда дребезжаще зажужжал дверной звонок, ей совсем взгрустнулось. Сердце скользнуло в ледяной погреб, Ася рывком выпрямилась на стуле, а потом замерла. Звонок зажужжал снова. Задыхаясь, она медленно встала. Было почти десять вечера.

Все мысли выдуло из головы, все слова, которые она с грехом пополам припомнила за едва ли не час покорного бдения. Снова стало страшно. Насколько безопаснее грезить – никакой ответственности. Но вот сейчас он войдет живой, неимоверно сложный, со всеми своими днями, проведенными без нее, со всеми переживаниями и мыслями, в которых ей нет места, в которых ей только придется еще искать какое‑то местечко для того, чтобы пустить корни, и нет никакой гарантии, что его удастся отыскать… Со всеми своими делами, проблемами, болячками и болезнями, неудачами и, возможно, катастрофами, которые не имеют ни к ней, Асе, ни к Антону отношения – и ей надо будет как‑то становиться ему помощницей во всех этих делах, врачом всех этих болячек, как стал ей врачом и помощником он…

Она даже остановилась, но тут же ей стало стыдно; и, лихорадочно побегав взглядом влево‑вправо, она отыскала оправдательную зацепку – зеркало. Не будем возноситься в эмпиреи, иначе ни рукой, ни ногой пошевелить не смогу, ни слова не выдавлю. Все просто: мужик к своей бабе пришел. Только он еще не знает, что к своей… может, и предполагает, но не уверен. И все проблемы. И быстро убедила себя, что просто перед зеркалом остановилась, надо же напоследок утвердить дизайн. Поправила прядку волос. Строго, но с намеком. Встряхнула руками – рукава легли посвободнее. Никакой фривольности. Года не те; и вообще, не собираюсь я тебя вульгарно манить кожей. Во всяком случае, пока.

Пока не пойму, пока не почувствую наверняка, что, если поманю – ты приманишься.

Ну!

Она подошла к двери и, уже положив руку на защелку замка, спросила, стараясь, чтобы голос звучал весело и непринужденно – будто она просто старого друга встречает, а не едва дышит и едва стоит от волнения и радости:

– Кто?

– Свои, – раздался чужой, но знакомый голос.