– Привет, – сказал он, протягивая ей букет. Ася машинально взяла. Он, как всегда, аккуратно поставил «дипломат» в угол и искательно огляделся по полу. Потом снова поднял глаза на Асю. – Вот, выдался свободный вечерок… да я и был тут рядом по делам товарищества. Позвонил – а у тебя занято. Ну, думаю, значит, точно дома. Уж не прогонит, наверное… А где мои тапочки?

– Не помню, – сказала Ася, с трудом приходя в себя. – Сейчас посмотрю.

Она, буквально кинув букет на ближайший стул, присела на корточки и стала рыться в обувной тумбе. Нашла; с невольной брезгливостью держа тапки за краешки задников кончиками большого и указательного пальцев, словно боясь испачкаться, она поставила их перед Алексеем.

– Ты прекрасно выглядишь, – сказал Алексей, разуваясь.

– Спасибо, – ответила Ася. – Стараюсь. Их связь длилась уже несколько лет – бесполезно было бы спрашивать Асю, сколько именно: три, четыре или четыре с половиной. Здесь она была любовницей в классическом смысле этого слова – женщиной, к которой бегают от жены, когда «выдается свободный вечерок». Вечерки выдавались нечасто; раз в месяц, иногда реже. Задумываясь порой – впрочем, она предпочитала вообще не думать о чреватых огорчениями пустяках, потому что и настоящих неприятностей было пруд пруди, – она вообще не могла понять, как попала в этот треугольник и что в нем, собственно говоря, делает. Никогда, даже поначалу, она ни в малейшей степени в Алексея не была влюблена, и все получилось у него, когда он попробовал Асю закуканить, как‑то невзначай, с легкостью необычайной – он‑то, вероятно, с вполне естественной толикой тщеславия относил эту легкость на счет своих дарований и своей мужской неотразимости, а на самом деле причина была исключительно в Асином равнодушии.

Впрочем, любовницей она была образцовой: не капризной, не ветреной, не корыстной, не честолюбивой; никогда не закатывала сцен, никогда ничего не просила и даже отказывалась, если он, с чего‑то расчувствовавшись, пробовал сам предложить ей денег или какую‑нибудь иностранную тряпку из тех, что проходили через склады товарищества «Товарищ», где он работал кем‑то вроде экономиста. Если он сообщал о своем приходе заблаговременно, она обязательно старалась приготовить более‑менее приемлемый ужин, поставить на стол что‑нибудь вкусненькое – не потчевать же мужчину бутербродами или кашей, на которых сидели они с Тошкой. Антон, вероятно, догадывался об их отношениях, но виду не подавал; Ася же старалась по возможности беречь сына от этих коллизий, особенно когда тот начал мужать. Если же Антон отбывал, скажем, в лагерь на каникулы, или на воскресный день здоровья, или убегал на целый вечер с друзьями – она, коли «свободный вечерок» выдавался именно в такой момент, никогда не возражала против прихода любовника.

О себе она ему почти ничего не рассказывала, да он и не стремился слушать – он стремился говорить; по десять раз живописал ей, и, надо отдать ему должное – довольно забавно, каждую мелочь из того, что произошло с ним за истекшее с последнего предыдущего «вечерка» время, то и дело перемежал сводки текущих событий дорогими ему, видимо, воспоминаниями детства или ранней молодости – похоже, дома ему не очень‑то дают распространяться о собственной персоне, кивая и поддакивая, думала Ася. Когда же до времени ухода оставался час или минут сорок, он переходил к делу – Ася и тут, так сказать, кивала и поддакивала, в тысячный раз думая про себя: ну зачем мне все это? Наверное, так она инстинктивно пыталась – а для чего? непонятно – сохранить в себе женщину, не дать себе окончательно превратиться в ломовую мать без полу, без пламени.