– От Союза, да и от России, один лоскуток остался, клочок… клочочек… но они знай долбят: тюрьма народов! Угроза демократии! А эта мелкая сволочь уже лопается от того, что у нас натырила… ходят – поплевывают свысока, и везде русские у них за людей второго сорта, как негры в Алабаме… и все равно! Маленькие свободолюбивые народы, нуждающиеся в защите от нескончаемых посягательств Москвы!

Никаких глушилок не надо было. Ляпа ревел.

Вербицкий встал – как бы в туалет. Ноги немножко размякли; водчонка все ж таки сказывалась исподволь. Не надерись, Валерий, только не надерись… Года уж не те. Болеть потом будешь дня два… И депрессия, самое страшное – депрессия, сиречь попросту адова тоска, от которой никуда не спрятаться, ничем не отвлечься, разве что следующей бутылкой. Утро красит нежным светом… Вербицкий спрятался в ванной, не зажигая света – довольно было серого свечения, теплящегося в маленьком, выходящем в коридор окошке под потолком. Протер лицо холодной водой. Мешаясь одно с другим, повалили воспоминания.

Как он неторопливо шел в июне девяностого по Мцхете, раскаленной, тихой, древней и прекрасной, шел по залитой ослепительным солнцем улице Сталина к великому собору Светицховели, плавящемуся в благоуханной жаре, воткнувшему прямо в радостную синь свой громадный островерхий купол, и думал: интересно, знал ли знаменитый автор «Покаяния», невольный застрельщик перестройки, в свое время задолбавший страну якобы многозначительным вопросом «Ведет ли эта улица к храму» – не без помощи журналистов, разумеется, в восемьдесят седьмом уж раз в неделю‑то обязательно в какой‑нибудь газете мелькал заголовок, склонявший улицу и храм, – помнил ли, делая свой фильм, о том, что к главному храму Грузии так и ведет до сих пор улица Сталина? И лишь буквально в полусотне метров уходит в сторону, и эти последние полсотни нужно пройти уже по улице Калинина… ну, Калинина‑то они давно, наверное, переименовали – а вот Сталина вряд ли.

Из ларька с какой‑то бижутерией высунулся пожилой грузин, позвал: «Эй, русский!» Вербицкий подошел. «Ты откуда?» – «Из Ленинграда». – «Как зовут?» – «Валерий». – «А меня Георгий». Он выставил в окошко руку, и они обменялись рукопожатием. «Давай выпьем, Валерий», – предложил Георгий и, не дожидаясь ответа – да и что тут ждать ответа, разве отказаться можно? – налил на треть стакана душистого домашнего коньяку и протянул в окошко Вербицкому. Они выпили. «Я тоже русский, – сказал Георгий. Он говорил неторопливо, спокойно, очень дружелюбно и почти без акцента, лишь гортанные перекаты отдавали жарким сиянием над горами. – В Сталинграде работал, в Свердловске работал… Теперь домой вернулся. Сижу тут, торгую… Я грузин, но я русский!» – «Красиво здесь», – с честным восхищением признался Вербицкий; напиток был столь же вкусен, сколь и могуч, и голова поплыла почти сразу после того, как в желудке бережно, но властно поднялся огонь. «Переезжай к нам», – ответил Георгий. Вербицкий только усмехнулся. Георгий снова разлил, и они выпили снова. Ну и темп, подумал Вербицкий, стараясь не дать лицу размякнуть. Не прилечь бы тут с ходу. «Ты не бойся, – чуть покровительственно, но явно от всего сердца стремясь успокоить гостя, сказал Георгий; казалось, ему неловко и совестно за своих. – Всю эту политику столичные умники придумали. Какие вы оккупанты? Все будет хорошо». Неторопливо беседуя, они в полчаса допили фляжку коньяку, и Георгий сразу же, так ничего и не продав никому, спокойно запер ларек на висячий замок и, еще раз обменявшись рукопожатием с Вербицким, пошел, не торопясь, куда‑то по залитой солнцем площади… А Вербицкий еле успел добрести до гостиницы «Мцхета» – кажется, единственной гостиницы в городке, маленькой и уютной, с балкончиками, нависшими прямо над Курой – и рухнул спать… Как там теперь этому Георгию? Пережил ли звиадистский террор? Пережил ли войну? Никогда не узнаю.