Кира, сказал Симагин. Это еще не смерть. Не совсем смерть. Тебе было очень больно, я знаю, этот уж наверняка постарался, чтобы тебе было очень больно и очень страшно в те секунды, когда я, купившись, как дворовый, на его наверняка всего лишь отвлекающий удар, радовался, что так вовремя и так правильно сумел Асю прикрыть… Я никогда этого не узнаю наверняка, но уверен: он постарался – просто из любви к искусству, для удовольствия – сделать так, чтобы тебе сначала было больно там… там, где ты, еще когда выходила из кухни, была девочкой; наверное, ты даже видела и чувствовала кого‑то, кто кинулся на тебя и стал терзать, а потом заколол в твоей же квартире, в которой, как ты точно знала, нет никого, кроме нас двоих, и ты, конечно, кричала и, может быть, звала меня, а может, и нет, может, он именно мною и перекинулся, чтобы сделать тебе совсем страшно и больно, и поставил экран, так что я, не сцепив заранее нас с тобой информационным каналом, уже ничего не мог услышать; или была десинхронизация… и за то мгновение, пока я прислушивался, что там произошло вдали, где едва не взорвался газ – ты здесь, у меня под носом, успела промучиться десять или даже двенадцать минут… Я не прошу прощения. Это бессмысленно. Я просто обещаю, солнышко, обещаю: ему так просто нас не взять. Ты будешь живая. И ты не будешь помнить ни единой секунды из тех двенадцати минут. Ты будешь такая же веселая, и красивая, и солнечная, и такая же умница, как была, родненькая моя…

А ведь в дверь ломятся. Откуда они‑то взялись? Он прислушался, и через мгновение у него опять зажало горло. Еще и Валерий… Ну конечно. «Меня Андрей Симагин из‑за Аси Опасе». И Ася вчера как раз была у меня, и ночевала. Пришла она поздно, этого, наверное, никто не видел – но утром наверняка ее видели соседи, и кто‑то обязательно вспомнит, что это та самая женщина, которая когда‑то здесь, у меня, со мной жила… Хорошо он сплел удавку.

Значит, еще и Вербицкого спасать. Как?

Хотелось завыть, лбом колотясь об напитанный кровью ковер.

Расшибут ведь плечи, бедняги. Кто‑нибудь ключицу повредит…

На ватных ногах, пошатываясь, Симагин поднялся – едва сумел. В глазах все плыло. Сделал шаг к входной двери. Потом повернулся к Кире снова. Не мог он оставить ее так, сейчас придут чужие. Ножки у вас, Киронька, прелесть… Какой вы наблюдательный, Андрей Андреевич, спасу нет! Через пять‑семь лет заметите, что я и вся зверушка очень даже ничего… Симагина опять затрясло, лицо скомкало плачем – уже сухим. Взять ее и переброситься вместе куда‑нибудь подальше, на необитаемый остров в Тихом океане, и уж там поразмыслить, что делать дальше… пусть в пустую квартиру хоть до утра ломятся… Проклятый болевой шок отнял силы. Да и… нельзя. Ведь вломятся, и – никого. Без толку, безо всякой на то нужды плодить пучности вероятностей… Нет, нет, надо все обдумать. Просчитать. Ситуация резко изменилась. Он нагнулся; стараясь не смотреть на ее взломанную наготу и жестоко стесняясь, словно девочка могла очнуться и влепить ему пощечину за то, что он тянет лапы невесть куда… нет – словно он, и пальцем не дотронувшийся до нее, покуда она была жива и могла дать отпор, теперь надумал воспользоваться ее беспомощностыо, – кончиками пальцев бережно взял Киру за острые гладкие коленки и сдвинул ей ноги. Поправил окровавленное платье. Потом пошел открывать двери – пока кто‑нибудь и впрямь не сломал себе ключицу. Руки его висели, как плети, он не сразу справился со сложной процедурой открывания.

Они ворвались, грозя пистолетами, – словно не он им отворил, а они сами высадили обе двери под огнем врага.

– К стене! Руки!

Один нырнул в комнату и тут же замычал, зарычал:

– Поздно! С‑сука! Девочку!.