Катурян. Тогда хорошо… Я ненавижу писать автобиографичные рассказы. Мне кажется, что люди, пишущие о том, что им известно, пишут о том, что им известно, потом что они чертовски глупы для того, чтобы что-то сочинить. Но «Писатель и брат писателя» – это, я уверяю вас, единственная моя история, где нет ни слова вымысла.

Ариэль. Ого. (пауза) Сколько ему было лет? Когда они начали это делать.

Катурян. Ему было восемь. Мне семь.

Ариэль. И как долго это продолжалось?

Катурян. Семь лет.

Ариэль. И ты слышал звуки все эти годы?

Катурян. Я до самого конца не понимал, что они означают. Но я слышал их, да.

Ариэль. И потом ты убил их?

Катурян качает головой, протягивая Ариэлю последний завершенный лист.

Катурян. Я задушил их подушкой, потом схоронил тела в колодце за нашим домом. Колодец – это самое подходящее место. Неслучайно там же лежит тело немой девочки.

Ариэль идет в подсобную комнату, что-то там проверяет.

Ариэль. А ты знаешь, твой рассказ о детстве может быть засчитан в суде как неплохой аргумент в твою пользу. Разумеется, это случится при единственном условии: если мы захотим освободить тебя до суда и не застрелим через час.

Катурян. А я не хочу ни от чего освобождаться. Я только прошу вас сдержать ваше слово. Пожалуйста, убейте меня, но не трогайте мои рассказы.

Ариэль. Ну хорошо, на пятьдесят процентов ты нам можешь верить.

Катурян. Я верю вам.

Ариэль. Откуда ты знаешь, что мне можно верить?

Катурян. Не знаю. Что-то мне подсказывает. Не знаю, правда, что.

Ариэль. Правда? Что касается меня, тут я, пожалуй, могу тебе помочь. Что-то тебе подсказывает, что меня переполняет всепроникающая ненависть… ненависть… к таким, как ты. Которые не стоят даже мизинца… ребенка. Я проснулся сегодня с ней. Она заставила меня встать с кровати. Она ехала со мной в автобусе на работу. Она шептала мне: «Он не улизнет». Я пришел на работу очень рано. Я проверил, зачищены ли контакты и готовы ли электроды к работе… чтобы мы не теряли… ни… секунды. Да, увы, иногда мы вынуждены применять излишние меры воздействия. Даже бывает так, что мы применяем излишние меры воздействия на абсолютно не виновных людей. Но я скажу тебе другое. Когда эти абсолютно не виновные люди выходят из этой комнаты на волю, они даже помышлять не могут о том, чтобы просто даже повысить голос на маленького ребенка. В противном случае, они знают, что мы, черт возьми, услышим это и снова притащим их сюда для еще одной порции излишних мер воздействия. И наверное, тебе может показаться теперь, что подобное поведение полицейских сомнительно с точки зрения морали. Да, это черт тебя побери, именно так! Но знаешь что?! Мне насрать на это! Потому что, когда я стану стариком, знаешь что будет? Детишки будут бегать вокруг меня, они будут знать, кто я и что я для них сделал, они подарят мне конфеты – самое ценное, что у них есть, – в знак благодарности, и я возьму у них эти конфеты и теперь уже я стану благодарить их, и потом скажу им ласково, чтобы они поспешили домой к маме, и вот тогда я буду счастлив. Не потому, что мне дали конфет, на самом деле я их не люблю, но потому что я буду знать… я буду знать в моем сердце, что когда меня уже не будет здесь, они останутся, многие из них останутся. Поэтому я хороший полицейский. Не потому, что я могу расследовать все дела на свете – я на самом деле не всесилен, а потому, что я чего-то стою. Я стую чего-то. Я стою на верной стороне. Я, может быть, не прав, но я стою на правильной стороне. На стороне детей. То есть на противоположном от тебя берегу. И поэтому, когда я слышу, что ребенка убили в стиле… в стиле твоего «Маленького Иисуса»… Знаешь что? Я готов замучить тебя до смерти только за одно то, что ты пишешь такие истории, как эта.