А то! По сравнению с той мутной мазнёй в Галерее — конечно. Оно было синее с прозеленью и в желтизну, разводами. А посредине полотна — ярко-красный отпечаток моей босой пятки. Знай наших!

А поддержка друзей много значит. Мне, вроде, даже не так стыдно было, попривык. И я начал почти всерьёз думать, что было бы интересно куда-нибудь в газету сообщить о моём возрождении во всех смыслах. И на волне загнать этот свой шедевр ногизма тысяч за двадцать, а потом позвать друзей куда-нибудь на курорт, где можно познакомиться с шикарной девочкой.

Надо было только дождаться генетического анализа, чтобы никто не прикопался.

Мне уже казалось, что всё это очень смешно. Остаётся научиться делать умное лицо, а это сложно — всё время хочется ржать, как идиоту. А приличному аферисту полагается держать себя в руках. Аферист — это прибыльнее, чем боец. Гораздо.

Суметь продать картину, не умея рисовать вообще — это афера, конечно. Но я уже думал, что у меня точно выйдет. Потому что я был человек с именем, а устроить вокруг этого имени шум при таком раскладе — пара пустяков.

Но брать у босса расчёт я не собирался. Так что в понедельник я пошёл к нему, узнать, что нового. И меня тормознул Люлю — зацепил коготком за рукав и потянул.

— Пойдите сюда, глубокоуважаемый, — говорит. Но улыбается неуважительно — ехидно.

Я как-то не уловил, что это у него за приступ ехидства. Просто подошёл, без всякой задней мысли. Люлю раскрыл директорию и говорит своим оперным сопрано:

— Ну так вот. Пришёл анализ твоей ДНК, величайший художник всех времён, — и в голосе у него смесь ванильного ликёра с синильной кислотой.

— Отлично, — говорю. — И что генетики?

— А генетики считают, — отвечает, — что ты, господин Леонардо Рембрандт, химера.

Упс. Стул пододвинул — сел. Облом какой…

Химера. Нет меня. Конструкция. Собран из кусков. Никакой я не Хербиус. Я — куски Хербиуса и куски ещё каких-то перцев. Ну да, так художник-то при взрыве погиб… Ух, ты ж…

То-то мне показалось, что его тщедушная тушка на мой корпус никак не похожа!

— Но голова-то у меня — Саторини! — говорю. — Черепок-то! Точки-то идентификационные! Мозги-то! Душа, в общем, а?!

Люлю улыбнулся сладенько.

— Голова — да, — говорит. — Отчасти. А мозги — нет. У Саторини открытая черепно-мозговая травма была, с фатальным поражением вещества головного мозга, — и открывает картинку. — Поэтому его и не откачали. Прости, киборг, никак мне не верилось, что ты у нас — богемный хлыщ, вот я и пошарил чуток по закрытым файлам. Так вот, затылка у Хербиуса не было. И большей части мозга тоже не было. Но лицевая часть черепа не пострадала. И это нежное личико — всё, дорогуша, что у тебя от бедолаги Хербиуса

— А остальное — от кого тогда? — спрашиваю. Чувствую себя глупо-преглупо.

— А остальное, как раз, и заинтересовало нашего босса. Он тогда недорого прикупил очень приличный биоматериал: недурно сохранившуюся тушу охранника Арт-Галереи, некоего Рона Хейли, двадцати восьми лет, одинокого, погибшего в том же теракте. И большая часть химеры — это Рон. И мозги его же. Но лицо у него сгорело, такие дела. А куски Саторини всё равно были завещаны трансплантологам, так что сторговались прямо на месте: лицевая часть черепа, лоскуты кожи и пара сухожилий. Вот и всё, что в тебе художественного, Ронни.

И вдруг у меня отлегло от сердца.

— То есть, я просто боец? — говорю. А морда расплывается сама собой. — И никаких дурацких стихов не писал? И не рисовал картин ногами?

— Точно, — говорит.