Правду сказать, история моего оптимизма была довольно странной. Помучавшись какое‑то время в темных топях пессимизма, я возмутился и восстал, чтобы извергнуть инкуба или стряхнуть страшный сон. Однако думал я сам, философия мне не помогала, религия — тоже не слишком, и мне пришлось соорудить свою мистическую теорию. Была она примерно такой: простого бытия, сведенного к самым простым вещам, достаточно для радости. Все прекрасно в сравнении с ничем. Даже если дневной свет мне снится, это хороший сон, а не страшный. Я могу двигать руками и ногами (или теми странными предметами, которые так называются); значит, я не оцепенел от ужаса, как в кошмаре. Собственно, я был близок к моему пуританскому деду, который сказал, что славил бы Бога, даже если бы относился к числу погибших. Меня связала с остатками веры тонкая нить благодарности. В отличие от Суинберна, я благодарил богов не за то, что нет жизни бесконечной, а за то, что есть хоть какая‑то. В отличие от Хенли, я благодарил не за свою несокрушимую душу (насчет своей души я не был так оптимистичен), а просто за душу и за тело, сколько бы их не сокрушали. Такому взгляду на мир, мистическому минимуму благодарности, в какой‑то мере помогали те немногие писатели, которые не были пессимистами, особенно Уитмен, Браунинг и Стивенсон. Ему помогали и слова Браунинга: «Наверное, очень счастлив Бог, что мы так любим мир» или вера Стивенсона в то, что «все вещи, в сущности, хороши». Но посмею сказать, что решал я это по — своему, хотя не мог ясно увидеть или толком объяснить. Я имел в виду, что человек не подозревает о своем оптимизме, даже называет себя пессимистом, потому что не измерил глубин своего долга Тому, Кто создал его и дает возможность хоть как‑то себя называть. Где‑то в глубине разума таится удивление перед тем, что мы существуем. Цель творческой или духовной жизни — вывести это на свет, чтобы человек, сидящий на стуле, внезапно понял, что он жив, и очень этому обрадовался. У этого чувства были другие стороны и другие доводы, к которым я еще вернусь. Здесь я просто о нем рассказываю, поскольку оно связано с тем, что, когда я действительно начал писать, я твердо и пылко решился спорить с декадентами и пессимистами, правившими тогдашней культурой.

Например, среди незрелых стихов, которые я тогда писал, есть стихи «Нерожденный ребенок», где еще несозданное создание просит о бытии, обещая быть очень хорошим, если ему даруют жизнь. Была и сердитая версия, где некий циник молит Бога дать ему глаза и язык, чтобы он мог глумиться над тем, кто их даровал. Кажется, примерно тогда я замыслил то, что позже воплотилось в повести об Инносенте Смите — добром человеке, который ходит с пистолетом, чтобы нацелить его в пессимиста, когда тот скажет, что жить не стоит. Это вышло позже, а стихи я собрал в книжечку, и мой отец безрассудно помог мне опубликовать ее под названием «Дикий рыцарь». Если что‑то важно в данной истории, это достаточно важно, потому что именно так я познакомился с литературой и даже литераторами.

На книжечку с почти непомерной добротой откликнулся Джеймс Дуглас, который считался тогда лучшим критиком. Он вообще был порывистым и щедрым; а тут почему- то утверждал, что никакого Честертона нет, это чей‑то псевдоним, скорее всего Джона Дэвидсона. Естественно, Дэвидсон ответил негодующей статьей, где вполне резонно благодарил Бога за то, что не писал такой чепухи; и я ему искренне сочувствовал. Довольно скоро, когда Джон Лейн принял рукопись «Наполеона Ноттингхильского», я обедал с этим издателем и завел приятнейшую беседу со светловолосым молодым человеком, сидевшим по левую руку. Через стол к нам присоединился человек постарше, немного похожий на эльфа, но лысый, темнолицый, с моноклем и мефистофельской бородкой.