— Ах, ты пязда, пезда, песзда… Ссаная ты дыра. И сраная, другая твоя дыра, куда тебя дерет армянин.

Так думаю уже я, Эйнштейн, двигаясь утром в похмельный магазин и в который раз даю себе зарок: больше никогда, никогда не буду выходить на улицу! Так и проведу остаток своих дней в этой квартире, между балконом и лоджией…

В конечном итоге, я не только обоссался, но и обосрался в своей кровати, о чем, разумеется, также догадывались и соседи, и девушки из магазина, глядя в мои пьяные глаза писателя. Через неделю я уже не мог встать, и это в очередной раз спасло меня от смерти. Все воскресенье Ленка сидела рядом и поила меня коньяком из ложечки, периодически покачивая бутылкой, показывая, что в бутылке всё меньше и меньше, а на словах утверждая, что с каждым часом мне становится всё лучше и лучше. Это был ее собственный, уже давно изобретенный метод вывода мужика из запоя. Я медленно рассасывал алкоголь во рту, борясь с желанием выхватить у Ленки бутылку и выжрать ее взатяжку до дна.

Уходя на свою государственную службу, в районное почтовое отделение, где она сортировала чужие письма и посылки, моя добросовестная сиделка бросила мне на одеяло книжку — роман некоего Виталия Тюльпанова, который я с маниакальным омерзением прочитал до середины. Строки летели перед моими глазами, словно товарные поезда, отвлекая от того кромешного ужаса, что творился у меня в голове. Это уже мой, индивидуальный способ — одиночество и какая-нибудь ничтожная книжка, которую читаешь автоматически, почти ничего не понимая, но вовсе не слыша самого себя и чувствуя, что с каждым часом тебе действительно становится всё лучше и лучше.

Этот жалкий Тюльпанов отвлек меня еще и другим. В его вялотекущем русском триллере, где речь шла о бытовом убийстве, в перспективе, конечно же, выводящим на мафию, фирмы и депутатов, перед моими мутными глазами мелькали имена и числа, которые казались мне знакомыми, связанными с моей собственной жизнью… Такое случается с книгами, я давно это заметил, но сейчас был явный перебор. Наверное, количество животрепещущих символов в тексте пропорционально степени алкогольного отравления читателя.

В какой-то момент я понял, что книга уже не дает мне лечения, потому что я с вылупленными от ужаса глазами перечитываю одну и ту же фразу:

«Тусклый свет от настольной лампы, направленный на пол, странным светом освещал комнату, придавая ей какую-то фантастическую нереальность…»

Я подумал, что такой фразы не может быть, что она просто-напросто — моя похмельная галлюцинация. Для того, чтобы эта фраза дошла до меня, мало лишь человека, который мог бы ее написать. Должен был быть редактор, корректор, еще кто-то… Но если галлюцинация — эта фраза, то не существует и книги, и Тюльпанова, и самой возможности Тюльпанову появиться. Но появился он лишь потому, что в стране произошла перестройка, ублюдизация, и такое стало вообще возможно.

Я поймал себя на мысли, что рассуждаю точно также, как один из моих героев, который, услышав по радио какую-то песенку, понял, что ее не может быть, а значит, по цепочке причинно-следственных связей — не было никакого Ельцина.

Прервав чтение на полуслове, я отшвырнул книгу. Она ударилась о стену, прилипла, повисела и упала на пол, наверное, несколько позже, чем я провалился в очередной полусон…

На десятый день от приключения с наркоманкой я уже принял ванну, разгуливал по квартире в халате, даже мычал под нос всякие мелодии моей юности и думал, что жизнь все же на так омерзительна.