Он увидел себя — большого, грубого, грязно одетого — и негодующе выпалил:

— Несправедливо вмешивать тебя во все это! Вдруг в душе он простер обе руки к своему собственному критику, умоляя хоть на несколько минут взять под свой контроль его действия. Он сказал Элизабет: — Это я виноват. Я знаю. Может, еще не слишком поздно. Я уйду сию минуту. — Он неохотно повернулся и посмотрел с дрожью отвращения на холодную ночь за окном.

Там было подходящее место для ненависти, туда он ее и заберет, вновь оставляя в безопасности эту маленькую теплую комнату и ее белолицую хозяйку. Но ему не хотелось уходить, и не только потому, что снаружи его искали Карлион с двумя товарищами, но и потому, что внутри он оставил бы девушку, в глубине глаз которой смутно и только иногда мелькало обещание соединить два его «я» в одно, обещание покоя, который он иногда находил в музыке.

Он стоял, позорно колеблясь, вся его решимость ушла в слова.

— Не надо уходить, — сказала она. — Ты не сделал мне ничего плохого. — И, видя, что на него не подействовало ее лишенное энтузиазма заявление, неохотно добавила: — Я не хочу, чтобы ты уходил.

Эндрю оглянулся на нее.

— Что ты сказала? — спросил он.

— О, дело не в твоем очаровании, — сказала она с мягкой насмешкой. — Я устала от одиночества. Теперь со мной нет даже тела.

— А дух? — воскликнул он, намеренно неправильно понимая ее слова. Он видел в ее теле хрупкий и прекрасный сосуд, которому удалось заключить в себе ее уравновешенный дух, чья речь, то насмешливая, то дружелюбная, то печальная, то веселая, всегда была проникнута покоем.

Она не поняла.

— Я не знаю, где он, — сказала она. — Во всяком случае, он будет охранять меня. Я уже говорила, что он был ревнив. Если бы ты был пьян и хотел меня, — добавила она с откровенностью, которая поразила Эндрю, — я была бы в безопасности.

— Да, от чего-нибудь такого, возможно, — сказал Эндрю, — а от смерти?

Элизабет засмеялась.

— О, я никогда об этом не думала, — сказала она. — Когда я состарюсь, на это хватит времени.

— Как замечательно, — задумчиво сказал Эндрю, — жить вот так, без страха смерти. Ты, должно быть, очень храбрая. Ты ведь здесь совсем одна.

Он забыл о том, что решил уйти, и теперь с неожиданной, но не оскорбительной фамильярностью сел на пол у ее ног и позволил огню окрасить удивление на своем лице теплым румянцем. Элизабет показалось, что морщины, которыми страх искусственно старил его лицо, разгладились, и на нее с юношеским воодушевлением смотрит мальчик. Она улыбнулась.

— Это не храбрость, а просто привычка, — сказала она.

Он наклонился вперед к ней, внимательно вглядываясь в ее лицо, как будто боясь упустить малейшую тень, малейшее движение скрытых мускулов, самое незначительное изменение цвета ее, как он начинал в душе верить, безгрешных глаз.

— Я рассказал тебе о себе, — сказал он. — Расскажи теперь ты. Ты говоришь, что я могу остаться здесь на ночь, а для сна еще слишком рано.

— Это неинтересная история, — сказала Элизабет. — Я всегда жила здесь. Я не бывала дальше школы в Шорхэме.

— А этот мужчина, который умер? — спросил Эндрю в замешательстве, ощущая укол ревности.

— Я была здесь еще до него, — сказала она, как будто, подобно Венере, заявляя о своем превосходстве над смертью. — Думаю, я родилась здесь, но не помню своего отца. Я думаю, он, должно быть, умер или покинул мою мать.