— А этот мужчина? — повторил Эндрю с упрямой мальчишеской настойчивостью.

Она улыбнулась:

— Как он тебя интересует! Он был одним из жильцов моей матери. Он работал в Шорхэме, на таможне. Это не добавляло ему популярности среди соседей. Здесь ведь, сам знаешь, у каждого свой погреб и все в долгу у Джентльменов. Кроме того, он жил здесь, вдали от города и таких, как он. Вот и был чужаком. Я довольно долго никак не могла понять, почему он так живет. Он никогда ни с кем не общался, частично по складу характера, частично по необходимости. Потом он внезапно бросил работу, и, что странно, у него оказалось достаточно денег, чтобы прожить остаток жизни.

Я помню этот день. Мне было около десяти лет. Мы жили в этом коттедже очень уединенно. Это была наша единственная гостиная. Наверху есть еще две комнаты. — И она указала на маленькую дверь слева от камина. — Мы с мамой спали в одной, а мистер Дженнингс, мы его знали под этим именем, — в другой. Он завтракал и ужинал вместе с нами, мы ели здесь, внизу. Он был спокойным, рассудительным человеком, который, казалось, не любил общества, поэтому мы обычно брали ту работу, которая у нас была, наверх, к себе в спальню. Не знаю, что он там делал один внизу: думал, может, спал в кресле у камина, но я иногда просыпалась поздно ночью и слышала, как он шел к себе в комнату. А может, он был одним из тех бедолаг, кому не спится по ночам. Ты видел его лицо. Тебе не показалось, что на нем были следы бессонницы?

— Мне показалось, что это было хитрое и злое лицо, — сказал Эндрю.

— О нет, — спокойно возразила Элизабет. — Может, он и был хитрым, но не злым. Он был по-своему добр ко мне. — Она задумалась на какой-то момент о прошлом, в недоумении хмуря брови. — Ну вот, однажды вечером, — продолжала она, — после ужина мы поднялись, как обычно, чтобы идти наверх, и вдруг он попросил нас остаться. Это изумило меня, но моя мама была совершенно невозмутимой. Знаешь, она была фаталисткой, и это придавало ей спокойствия, но вместе с тем лишало целеустремленности. Мы остались сидеть здесь, мне не терпелось узнать причину, а мама была явно равнодушна. Она взяла работу и начала шить, как будто всегда работала в этой комнате. Спустя какое-то время он заговорил: «Мне было очень хорошо здесь». Мама посмотрела на него, сказала «спасибо» и продолжала шить. Ее ответ показался мне странным. Я чувствовала, что это он должен благодарить ее, а не она его.

— Твоя мама была бледной и привлекательной, — спросил Эндрю, — с темными волосами и спокойными глазами?

— Она была темноволосой, — ответила Элизабет, — но пухлой и с румянцем на щеках.

— У тебя тоже есть румянец на щеках, — задумчиво сказал Эндрю, как будто не говорил комплимент, а бесстрастно обсуждал неживую красоту, — но на белом фоне, как цветок на снегу.

Элизабет слегка улыбнулась, но не обратила особого внимания на комплимент.

— Мистер Дженнингс, — сказала она, — покусывая ноготь большого пальца (такая у него была привычка), с подозрением посмотрел на маму. «Когда-нибудь вы умрете, — продолжал он, — что тогда будет с этим коттеджем?» Я смотрела на маму с тихим испугом, чуть ли не ожидая, что она умрет прямо здесь у меня на глазах. «Я его продам, — сказала она, — ради ребенка». — «Положим, — сказал мистер Дженнингс, — вы продадите его мне теперь».