— Пошел, стукач, — донеслось до него со скамьи.

Он хотел остаться и объяснить, сказать им, что он будет в большей опасности, чем те, кто на скамье подсудимых. «Предавая их открыто, я становлюсь выше их». Но, наклонив голову так, чтобы не видеть их презрительных лиц, он пересек комнату и прошел по длинному коридору в суд. По дороге он дотронулся до щеки, которая болела в том месте, куда пришелся удар. Он позволил втолкнуть себя в свидетельскую ложу и, все еще не поднимая глаз, пробормотал знакомые слова: «…правду, ничего, кроме правды…» Он боялся гнева и изумления на лицах заключенных. Он слишком хорошо знал, как будет выглядеть каждый из них, как Друс потрогает нижнюю губу, как Хейк подергает себя за бороду. Он знал, как будто слышал, слова, которые они прошепчут друг другу. «Или я не жил с ними, не ел с ними, не спал с ними в течение трех лет», — думал он. Он боялся взглянуть на галерею. Там окажутся молодые желанные женщины, которые будут с презрением смотреть на него. «Доносчик, предатель, Иуда». Нет даже воровской чести… И к тому же он боялся, чертовски боялся. А что, если он поднимет глаза и увидит Карлиона, чье обезьянье лицо он видел идеально преображенным, чье лицо за три года нищеты он стал чуть ли не боготворить, а теперь возненавидел. Это вполне могло случиться. Это было своего рода донкихотство, романтика, глупость — то, что Карлион любил рискнуть, добровольно сунуть свою шею в петлю для спасения товарищей.

— Вы Эндрю Фрэнсис?

Это было сказано сэром Генри Мерриманом, но вопрос хлестнул свидетеля как обвинение, как еще одна пощечина. Кровь прилила к щеке. Элизабет говорила: «Иди в Льюис, иди в суд, дай свои показания, и ты докажешь, что у тебя больше мужества, чем у них».

«Ты здесь, чтобы ублажить свое тело», — прошептал внутренний критик, но, взмахнув рукой так, чтобы все видели, Эндрю отверг и этот мотив, и это вознаграждение.

— Нет, — прошептал он, шевеля губами, — ради Элизабет.

Звук ее имени придал ему мужества, как будто вдали протрубил бледный храбрый дух. Эндрю поднял глаза.

— Да, — ответил он.

Воображение укрепило его. И когда он увидел знакомые жесты, они не подействовали на него.

Но он был не готов к непредвиденному. Узнав его, Тимс наклонился вперед и с облегчением улыбнулся. Его улыбка совершенно ясно говорила: «Теперь все в порядке. Это — друг».

Эндрю поспешно отвел глаза и посмотрел на галерею.

— Где вы были в ночь на 10 февраля?

— На борту «Счастливого случая».

— Что вы там делали?

Слава Богу, Карлиона не было.

— Я занимался контрабандой. Мы должны были доставить груз той ночью.

Мистер Фарн победно улыбнулся через стол мистеру Брэддоку, мистер Брэддок в ответ нахмурился. Его багровое лицо приобрело неприятный синий оттенок. Он поднялся и торопливо заговорил с одним из подсудимых.

— Сколько лет вы занимались этим делом?

— Три года.

— Видите ли вы кого-нибудь из ваших товарищей в суде?

Все еще не глядя на галерею, боясь увидеть знакомое лицо, Эндрю кивнул:

— Да.

— Вы можете указать их присяжным?

Из смутного калейдоскопа незнакомых лиц, старых и молодых, толстых и худых, свежих и поблекших, выплыло прямо на него мужское лицо — тонкое, мертвенно-бледное, хитрое, со срезанным подбородком и косящими глазами. Глаза избегали его взгляда, но как-то испуганно и зачарованно возвращались.

— Вы можете указать их присяжным? — с нетерпением повторил сэр Генри Мерриман.

Лицо понимало, что его увидели и узнали.