Я зашел, он закрыл дверь и, жестом же все попросив меня пригнуться, прошептал на ухо:

– Спит еще. До свету с боку на бок перекладывался. Я ему уж потом элениум дал – прошлый год мне выписывали, я не пил.

– А мне анальгинчику. Найдешь? – тоже шепотом попросил я.

– Ага, – сказал Макар Петрович. – Сейчас.

Стараясь ступать своей деревяшкой как можно тише, он пошел рыться в бывшей обувной коробке, служащей ему аптечкой, а я, чтобы не шуметь попусту, сел на обитый дерматином черный казенный диван, зажатый с боков двумя этажерками. В соседней комнате, за тонкой фанерной дверью спал мой отец… Родивший меня, вызвавший меня из черного непроницаемого отсутствия, из небытия, из ничего – в вещный, растящий хлеб, сажающий огороды, роющий шахты, производящий ракеты и холодильники, авторучки и ядохимикаты мир. Шестидесятичетырехлетний сырой старик, бормочущий сквозь слезы: «Ты у нас все-таки один… »

– Вот, – подал мне Макар Петрович пакетик анальгина и стакан со вчерашним чаем.

Я выпил таблетку и поставил стакан на стол. Макар Петрович, взяв с одной из этажерок толстенькую, в сочном коричневом переплете книгу, потряс ею над головой.

– Вот! – все так же шепотом сказал он, счастливо улыбаясь всем своим лоснящимся толстым лицом. – Леопарди. Изумительно. Послушай, я тебе прочитаю. – Он быстро раскрыл книгу, полистал ее, нетерпеливо слюнявя указательный палец и обтирая его о большой, чтоб был только влажным, и нашел нужное. – Вот! «Каждый из нас, чуть лишь появится на свет, уподобляется человеку, который лег на жесткую и неудобную кровать: едва улегшись, он чувствует, что лежать ему неловко, и начинает ворочаться с боку на бок, то и дело менять место и позу, и так всю ночь, не теряя надежды хоть ненадолго заснуть, а иногда даже думая, что сон уже пришел, пока не наступит срок и он не встанет, ничуть не отдохнув». А, как?

– Это прямо про меня. – Я осторожно, одними пальцами взял у него из рук книгу и, закрыв, посмотрел на обложку, – Тоже всю ночь ворочался. – Я отдал ему книгу и показал свои ладони. В середине их, захватив кое-где пальцы, бугрились белые пузыри мертвой кожи.

– Ну, Виталь Игнатыч! – присвистнул и, спохватившись, оглянулся на дверь в другую комнату Макар Петрович. – Ты это как?

– А! – махнул я рукой. – Бытовая травма. Я к тебе предупредить: я сейчас к открытию в поликлинику двину, проснется отец – пусть ко мне поднимается. Я быстро обернусь.

– Ладно, ладно, – прижимая к себе книгу, покивал Макар Петрович, – не беспокойся, все в порядке будет.

В поликлинике мне прокололи пузыри, смазали ладони синтомициновой мазью, перебинтовали кисти и дали бюллетень на три дня с половинной оплатой.

«На три дня… на три дня…» – бормотал я про себя, идя поликлиничным коридором к выходу.

Неожиданный бюллетень в кармане был как избавление, как спасательный круг, за который я мог уцепиться, чтобы продержаться на плаву эти день, два, три, утрясти в себе всю эту муть, всколыхнувшуюся вдруг во мне под стук колес на вагонной полке вчерашним утром… – совершенно я был не в состоянии сейчас заставить себя идти в сторону комбината.

Макар Петрович с отцом, сидя за столом, пили чай с сухариками, макая их в стаканы.

– Но я, должен вам доложить, с французиком этим знатно потом посчитался… – услышал я отцовский надтреснутый голос, входя в комнату.

– Картошечку и колбасу жареные, Виталь Игнатыч? – пристукнув протезом по полу, повернулся на стуле, обратив ко мне зрячий глаз, Макар Петрович.