– Это что, вроде шалопая? Хулигана, значит? – спросил я.

– По мне, это без корней кто, – постукивая под столом деревяшкой, сказал он, обращая глаза ко мне. – Без корней родился и пускать их не умеет.

– Любопытно. – Я потянулся к нему рюмкой, он потянулся ко мне, и мы чокнулись. – Что ж… за то, чтоб уметь пускать корни?

– Ну-у, – протянул Макар Петрович. – Это ты много хочешь. Это уж, знаешь, кому как на роду… Попросту давай, как водится: за счастье!

– За то, выходит, чтобы мы были довольны? – вспомнил я читанного только что Леопарди.

– Выходит, так, – сказал Макар Петрович.

Мы выпили – за то, чтоб мы были счастливы и были довольны, и водка, как водится, перехватила нам горло.

* * *

Куда несет меня в этом мощном, обвально грохочущем от собственного движения, закручивающемся воронками, взбухающем буграми волн потоке, где исток его и где устье, где берега его – и есть ли они? – ничего не видно и ничего не слышно, и не за что уцепиться, чтобы оглядеться; тащит тебя, ломает и крутит, только-то и хватает сил – не захлебнуться, работать, работать, работать руками и ногами, чтобы не утянуло вниз, не захлестнуло, не накрыло бы с головой. Тридцать три мне уже, тридцать четвертый – упущено время, утрачена возможность? Что там осталось навсегда в юности, куда еще проникает память – бестелесная путешественница четвертого измерения, но телесная твоя оболочка покинула которую навечно? Трава рождается и живет, наливаясь зелеными соками земли, вытягиваясь к солнцу, чтобы рождались и жили, наливались ее соками и тоже тянулись к солнцу твари ходящие, чтобы жирное тугое молоко сочилось из сосков матери; бессловесные твари ходящие дают жизнь друг другу, и бедный, обезумевший от страха заяц, несущийся по белому снежному полю от гибели, смертью своею дает жизнь иной живой твари, и хищник, облитый кровью своей жертвы, дарует жизнь целому виду…

В чем было мое предназначение, что было предначертано мне? Или надписи правильно прочтены мною, и все осуществилось волею высшей, волею высших закономерностей и связей, смысл которых, как отпечаток ушедшей жизни в угле, можно прочитать лишь после, потом, и я – лишь перегной, из которого должно взойти что-то иное, что-то новое, неведомое мне и непостижимое сейчас моим тщедушным разумом?

Стояла ночь. Светила луна в комнату. Счастливо и довольно храпел своим богатырским храпом Мефодий во сне. А в полутора километрах отсюда дышал своими жаркими печами, спекая в агломерат обогащенную руду, громадный комбинат с приткнувшимся в уголке его территории ремонтно-механическим цехом, а дальше за ним чудовищным черным провалом в земле молчаливо лежала чаша карьера. А за нею шли унылые каменистые плато, зеленые холмы, поля, леса, старая, патриархальная часть нашего поселка, давшая ему название, а там – пыльный районный городишко с асфальтированным центром, перевалочный пункт округи в связи ее с миром, а дальше шли снова горы и леса, поля и реки, множество больших и маленьких деревень, больших и маленьких поселков, больших и маленьких городов, и самым большим, громадным, неохватным была Москва, город моего рождения, моего детства и юности, и где-то там, среди всех этих земель была и та. на которой стояла когда-то, а может, и посейчас стоит деревушка о семнадцать дворов, не помнимая мной, забытая – ничего в памяти, кроме черного щелястого потолка, – навек мной оставленная и утраченная.

* * *

Шалопут, сказал Макар Петрович…

Гамлет я без шпаги, вот я кто.