Сперва мне хочется рассмеяться. Потом — удариться в слезы.

— Но это невозможно, — говорю я.

— Я тоже так подумал. Но потом поговорил со старыми слугами де Прево. Они хорошо помнят Фелисите. Помнят, что она была хорошенькой. И служила у баронессы недолго. Точных обстоятельств никто не приводил, но у них в памяти отпечаталось, что уходила она с младенцем на руках.

Улыбаясь уголком рта, он разглядывает дно стакана.

— Кто отец, нам, разумеется, никогда не узнать. Да и… — Он пожимает плечами. — Нельзя быть до конца уверенным и насчет матери. Образ Фелисите ни у кого не ассоциируется с семейной жизнью.

Отвернувшись, я смотрю в окно. Первая волна летней жары, прокатившись по улицам, покрыла все тусклым осадком. Пара учеников пекаря окатывают оштукатуренный фасад холодной водой из ведер. Старик, в рубахе с пятнами пота, надтреснуто крякнув, оголодавшим хищником набрасывается на жареную картошку.

— Не думаете же вы, что это был ребенок баронессы? — говорю я.

— Я не знаю, что думать.

— Даже если… если вообразить, что такое возможно, женщина ее положения рожает незаконнорожденного…

— Как раз в этом нет ничего нового.

— … все равно невозможно представить, что она бросит ребенка. Оставит прозябать в нищете. Такой поступок пристал чудовищу, а не женщине.

— Эктор, вы исходите из предпосылки, что у нее был выбор. Но не забудьте, шла Революция. Баронессе пришлось бежать из страны. Она лишилась имения, утратила фамильные драгоценности. Она не располагала средствами на ребенка, как бы того ни желала.

— Нелепость! — Я яростно трясу головой. — Если так, то кто угодно мог быть матерью этого ребенка. Так же как и отцом…

И тут я вспоминаю. Прощальные слова баронессы: она произнесла их перед тем, как сесть в лодку.

«Я позабочусь о нем. Как о собственном сыне».

Как о собственном…

— Нет, — шепчу я. — Нет, это всего лишь странное совпадение. И только.

Видок в ответ щелкает языком. Поигрывает бокалом.

— Скажу одно. Ничего бы я не желал больше, чем еще раз встретиться с нашей баронессой.

— И какой вопрос вы бы ей задали?

— Для начала такой: откуда ваш старый друг Леблан узнал о Шарле? Вы ему сказали? И если так, то откуда вы узнали о Шарле? И если уж на то пошло, зачем вы проболтались о нем маркизу? Для поддержания беседы? Или вы надеялись через маркиза устроить Шарлю встречу с герцогиней? Не это ли было вашей главной целью?

С каждой вопросительной фразой в его голосе нарастает чувственная составляющая. Как он сейчас ее желает! Меня бросает в дрожь, едва я представляю ее, такую беззащитную, в комнате без окон, в «Шестом номере». Где на помощь не придут ни герцогиня, ни доктор. Где на нее обрушится свирепый Видок.

«Преследующий плод собственного воображения, — напоминаю я себе. — Благородные дамы не отдают своих сыновей прачкам. И не пытаются впоследствии посадить их на французский престол».

Но внутри меня восстает тоненький голосок:

«Почему, собственно, это плод воображения в большей мере, чем твой швейцарский садовник?»

Да, у Видока есть масса способов надавить на баронессу, но в конечном итоге он упрется в вопрос, на который никто — из ныне живущих — не сможет дать ответ. Кем был мальчик, которого мой отец в ту ночь вывел из башни? Что с ним произошло потом?

Я достаю с резной полки бутылку молодого бургундского. Наливаю себе полный стакан. Слышу за спиной долгий вздох Видока: он извлекает из кармана трубку.