Борис Житков. Черная махалка
Махалкой на Черном море рыбаки называют палку; ее втыкают в пробочный поплавок (буек), и она плавает стоя. Наверху прибивают флажок. Ее привязывают к рыбачьим снастям, чтоб найти их в море. Целую неделю подговаривал меня Васька Косой пойти ночью в море из Фенькиных сеток рыбу красть. - Вот, - говорит, - как будет поздний месяц, и сорвемся ночью. Моментом дело. Раз и два! По воде следу нету. Я все мычал да гмыкал. И вот раз приходит он ночью. Я на дворе спал. Толкнул меня в плечо: - Гайда, пошли! - Тряхнул за плечо и на ноги поставил. Чего ему: здоровый черт, саженный! И вот пошли мы берегом, низом. Я, значит, и Косой. Меня, мальчишку, он вперед пустил, а сам - за мной. Ночь - ни черта не видать. Песок холодный, ракуша битая в ногу впивается. А он еще сзади шипит гадюкой: "Тише!.. Чтоб как по воздуху!" Чтоб тебя, дьявола, самого на воздух подняло. Эх, знал бы я, какое дело из этого выйдет, не пошел бы я с Косым ни в жизть! Ногу тут я об камень ссадил, аж на землю сел. Качаюсь и шепотом вою. А Косой надо мной стоит, пяткой в самое рыло тычет: Вставай! Пятка заскорузлая, корявая. А когда шаланду стали спихивать, у меня опять сердце упало: что же это мы такое делаем? Штиль на море, будто и вода притаилась и только шепотком в берег хлюпает. Месяц поздний торчит из моря, как красный штык. Мне страшно стало; я берусь за шаланду и не дергаю. Не хочу, не поеду я из Фенькиных мережей камбалу трясти! Косой будто знал, что я думаю, и бубнит малым голосом: - Фенька прорва, раскоряка анафемская! Она мужа-то своего, Ивана, отравила... Черт бы с ним, с Иваном, туда ему, гаду, и дорога, да он у меня сорок пять сеток в море снял. Покарай меня господь!.. А ну, берись! Дернули. Чуть вдвинулась шаланда в море. А Косой опять: - Пудами, рванина недомытая, камбалу на базар возит, а кинула хоть раз тебе, мальчонке голодному, хоть кусок? А ну, разом! Дернули, аж на полсажени сразу шлюпку посунули. Ждем - и наверх, на обрыв, смотрим: чтоб с Особого отдела патруль не засыпал. Тогда был приказ, чтоб ночью не выходить в море никак. А с патрулем собака; уж это хуже нет! Посмотрели - никого. И так это Косой мне Феньку обложил, что я хоть вторые сутки не ел, а шаланду дернул, как большой. Выкопал Косой из песку весла - это он с вечера приготовил. Сели, гребем, как по воздуху: не стукнем, не плеснем. Прошли каменья и подались прямо торцом в море. - Поднавались! Напер я на весла, а тут снова меня мутить стало. Куда ж это мы едем, на какое дело? "Ну, ничего, - думаю, - не найдем мы ночью Фенькиных сеток - и красть не придется". И подналег даже. А потом думаю: "Махалки все ж у ней высокие, побольше сажени. А Косой черт приметливый - непременно увидит". И опять страх войдет. И я гребу слабей. А Косой: - Навалися, пролетария! "Нет, - думаю, - флажки у ней на махалках черные, не найти ночью и Косому. Никому не найти!" И гребу смелей, все стараюсь в уме Феньку обкладывать. - Отравила? - говорю. - Ладно, греби, греби, мильтон какой сыскался! "Теперь я мильтон выхожу!" Я стал со зла крепче грести. А Месяц вышел и красным глазом на все это дело смотрит. С час, должно, так гребли. И вдруг я чуть весла не бросил - прямо тут надо мной кивает черным флагом саженная махалка. Молчит и шатается. - Хватайся! - кричит Косой. А мне за нее и взяться страшно. Как живая, как оскаленная. - Эй, ты! Дуроплюй! Косой притабанил* и выхватил махалку из воды. ______________ * Табанить - грести назад. И вот, когда он махалку схватил, тут у меня как что внутри как будто стало и закрепло. |
