– Если они забрали своих мертвецов – это их дело, – жестко сказал Джозеф на предложение Седжвика пойти по следам волочения, – я думаю, что это – очередная ловушка, и я не собираюсь подставлять этим тварям зад. Вам понятно, Дон?

– Так точно.

– Вот и ладно. Нас ждет работа.

Ни в этот, ни в последующие дни нападений на группы, работающие в лесу, не было. Разведка с «Касперов» ничего больше не дала – волков не было видно, даже с помощью термооптики. Немногие утруждали себя размышлениями, почему волки оставили их в покое. Но люди продолжали с тревогой всматриваться в чащу окружающих их деревьев. Им казалось, что оттуда, из темноты, из теней деревьев, угрюмо протянувшими свои исполинские ветви, за ними следят чьи‑то злобные взгляды. Это чувство не покидало людей ни на минуту. Этому чувству было суждено на долгие десятилетия поселиться в сердцах и душах людей…

* * *

Мы снова потерпели поражение. Мы снова потеряли наших друзей. В этот раз мы не смогли даже приблизиться к людям настолько, чтобы нанести хоть один удар. Нас осталось всего семеро. Даже я, ослепленный жаждой мести, понимал, что этого недостаточно.

Люди учли свои ошибки. Их было много, они все время были настороже, они осторожнее выбирали свои тропы, избегая тех мест, где деревья росли близко друг возле друга, где их тени были для нас наилучшим укрытием. Они уже слышали лучше, они учились, как учатся шестимесячные сейры – быстро схватывая на лету.

Например, сегодня я почувствовал, что люди напротив нашей засады знают о нашем присутствии еще до того, как я скомандовал нападать. Это нельзя объяснить, это можно только ощутить.

Как можно описать это чувство? Как будто тоненькая цепочка металлических муравьев, мерно перебирая лапками, продвигается вдоль позвоночника, отчего каждая шерстинка на спине становится дыбом?

Как описать вкус металла, появившийся на языке за то короткое время, пока чужаки сделали десяток шагов в нашем направлении? Как выразить чувство обреченности, с которым я выскочил из‑за деревьев, чтобы пробежать небольшое расстояние, разделяющее нас?

Я видел, как падают мои сородичи, видел, как люди убивают нас. Я видел это, но не глазами, а каким‑то страшным холодным оком, открывшимся внутри моего сознания. Я бежал вперед, зная, что нам придется умереть.

Все произошло так же, как мне привиделось: нас начали убивать, а мы были бессильны остановить свой разбег. Мои сородичи падали на землю, их тела сотрясали волны раскаленного металла, подобные рою железных ос и мне пришлось это увидеть.

Я возненавидел себя за то, что мои лапы оказались хитрее меня, что мои мышцы и жилы испугались смерти в то время, как мой воспаленный от боли мозг молил о смерти и ждал ее с нетерпением, как ждешь, когда сон сомкнет твои усталые веки после тяжелой охоты или длинного дневного перехода. Я жаждал собственной смерти неистово, как глотка прохладной воды в раскаленный полдень на предгорных пустынных равнинах. Я звал смерть так же страстно, как призывал откликнуться на зов крови мою Лайру, свою любимую и единственную. Но мое тело не хотело умирать. Оно вывело меня из‑под смертельного вихря и только одна из пуль оцарапала мое плечо.

Я снова остался в живых. Наверное, это мое проклятие – вести своих друзей на смерть и продолжать жить. От этого мне стало больно, как будто бы все‑таки проклятый кусок металла пробил навылет мое сердце навылет, оставив горячую раскаленную рану, отравленную железным ядом. И я завыл, забыв обо всем, кроме зрелища умирающих по моей вине сейров. Я завыл, забыв о том, что взрослые сейры, а тем более вожаки, не должны так явно показывать свои чувства – у нас это не принято.

Я выл, подняв голову в безразличное серое небо, клочьями виднеющееся сквозь густую листву обступивших меня в безмолвном сожалении деревьев и мой вой взлетал так высоко, как, должно быть, взлетают в небо счастливые обладатели крыльев.