Теперь тот же сюжет в несколько ином виде. Роскошное барокко особняка замещено разрушенной стеной грязного закопченного дома, от живой природы - одинокое дерево в стороне, бывшее дерево, искривленный обгоревший ствол. Детали: небо темнит струя дыма, у стены - груда битого кирпича, осколки, штукатурка кусками, ветер клубит известковую пыль... Пахнет не цветами - из темного отверстия подвала, уходящего под стену, тянет затхлостью подземелья, гарью, порохом... Еще пахнет - напряжемся вообразить! - женщиной, которая месяцами не мылась...

А действующие лица те же, трое молодых людей. Но... Фотограф - коренастый, голубоглазый, с ямочками на круглых щеках, с ясными веселыми зубами, его скульптурная грудь облита эсэсовским мундиром, поблескивает геройский значок на кителе, серебрятся нашивки на воротнике, на белесой голове пилотка набекрень - сверкающий жизнью молодец, простая арийская душа. Черноволосый его приятель - в такой же форме, под мышками у него большие пятна пота: может быть, ему жарче, оттого он выглядит мрачнее и улыбается без особого задора. В руках у него автомат, он и автомат в три черных глаза глядят на девушку, стоящую у стены, развороченной взрывом.

Итак, стена, девушка и два веселых эсэсовца. От первоначальной картины сохраняются сентябрь, фотоаппарат и кепка. Возможно, именно мужская кепка на девушке смешит ладных парней, возможно, именно она и вызвала фотопорыв блондина: в самый раз, там, в его милой Германии, мама и папа, и Эльза, и Гретхен, и Ганс, и соседская крепкогрудая Магда повеселятся, разглядывая снимок своего дорогого солдата, присланный прямо с поля брани. А через десятки лет он сам будет рассказывать задастеньким внучатам о подвигах воинов великого фюрера и показывать семейные реликвии - фотографии славной военной поры; детям, конечно, будет интересно и поучительно. Поэтому он не спешит - стоит дождаться, пока осядет пыль и прояснится небо. Еще надо тщательно установить расстояние, диафрагму и выдержку и поймать интересное выражение лица - что ж, у него хватит терпения, он работает добросовестно, для вечности, он запечатлевает неповторимое: евреев, которых больше не будет, и подвиги гитлеровской армии, которым нет примера в истории. Он запечатлевает варшавское гетто в тысяча девятьсот сорок третьем году.

И стою перед ним я, девятнадцатилетняя. Когда он щелкнет затвором, я вот какой получусь на снимке: распахнутое пальто с полуоторванными пуговицами, крупные дешевые бусы и та самая мужская кепка. Из-под кепки выбиваются черные волосы, глаза у меня темно-карие, рост средний, лицо круглое, нос прямой, рот не мал и не велик, - в общем, кроме родинки на шее и целых, несмотря ни на что, зубов, ничего примечательного, хотя Тот, которого уже нет в живых, называл меня красивой.

Он не поцеловал меня ни разу, он только дважды брал меня за руку. Надеюсь, ему тогда было хорошо, как мне. Вот и все. Большего нам не досталось. Потому что мы - из гетто.

Мы из варшавского гетто. Из черной, из светлой легенды. Мы оттуда, где пределы муки и лжи, героизма и подлости, слабости и силы. Концентрат...

Когда кошмар шести миллионов убийств погонит тебя по перекресткам Истории, смердящие дороги Зла неуклонно приведут сюда, в середину двадцатого века, в середину Европы, в Варшаву, к евреям.

Я говорю сейчас их голосами, голосом Эммануэля Рингельблюма и Поли Эльстер, Абрама Левина и Мордехая Шварцбарда, Арона Каплана и Ноэми Шац-Вайнкранц и многих, многих других, чьи свидетельства когда-нибудь соберет историк Бернард Марк в книге “Борьба и гибель варшавского гетто”. Голосом Марка я тоже буду говорить. Я не выдумаю ни одного факта, ничего не прибавлю, не украшу для занимательности - я не совру, не имею права, да у меня просто нет времени на сочинительство, даже поправить сбившуюся кепку мне некогда.