Приди же, ночь! Приди, приди Ромео,

Мой день, мой снег, светящийся во тьме,

Как иней на вороньем оперенье! [74, с. 53].

...Ромео и Джульетту взяли 4 августа 1944 года.

Де ВИК (Вестерборк - пересыльный лагерь на пути в смерть):

Я видела Анну Франк и Петера ван Даана каждый день. Они были всегда вместе... Глаза Анны сияли... У нее были такие свободные движения, такой прямой и открытый взгляд, что я говорила себе: “Да ведь она счастлива здесь...” [73, с. 8].

Сад Капулетти в лагере.

Ф. ПИПЕР (концлагерь Освенцим):

В июле 1944 года немцы повесили в Бжезинке поляка Эдварда Галинского, пойманного при попытке к совместному бегству с еврейкой Малей Циметбаум, которую также убили [50, с. 111].

БИБЛИЯ (Книга Песни песней Соломона, 8:6):

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь... [2, с. 629].

С. ЛОЗИНСКИЙ:

[В Швейцарии в 1392 году] еврея, поцеловавшего христианскую девушку, приговорили к позорному столбу в течение трех дней и к пожизненному тюремному заключению, девушку же к пяти годам тюрьмы; даже служанка последней, видевшая издали, как ее госпожа целовалась с евреем, была приговорена к двухлетнему заключению.

Еще суровее наказывалось половое общение между евреями и христианами. По Швабскому Зерцалу [свод немецких законов]... вступившие в половую связь должны быть положены друг на друга и сожжены... <...> По постановлению города Иглау преступников заживо хоронят [46, с. 65].

И. ЭРЕНБУРГ (оккупированный немцами Киев):

...офицер морской пехоты Семен Мазур. В битве под Киевом он был ранен, попал в окружение и, переодевшись, пришел в Киев, где жила его жена. <...> Когда он подходил к своему дому, жена его увидела и закричала “Держите жида!” [14, т. 9, с. 416].

* * *

“Держите жида!” - стоп-кадр. Крутнем пленку назад. Не мелькнет ли весенний Киев, тихий парк и - двое... Еще не семья. Еще только сирень - пена сирени, пение сирени, кипение сирени... Аллеи, пронзенные свежестью, солнце сквозь младенческие ладони старых кленов... Томление апреля в морщинах деревьев, томление прогулки, вроде бы случайной, и разговора,

намеренно будничного, ни о чем разговора, вдруг обрубленного паузой, неумышленной и недолгой, но ее как раз хватит, чтобы прижать губы к губам и, отстраняясь, услышать отчетливый лязг капкана.

Чудо замкнувшейся клетки! Она может стать квартирой, прохладной посреди обожженного летом города, бархатно-теплой в зимние дни... Колдует на огне кофейник, шипит, поджариваясь, мясо, топорщится салат на тарелке. Смаковать еду, следить за пузырями в шампанском, забавляться мелким предательством ее улыбки, выдающей щербинку в ровном ряду зубов... Как мягок овал его губ, как обтекают ее шею черные спирали волос, как сгущается пространство, чтобы в сумраке спальни, в шуршании простынь разрядиться воркованием, трепетом, шепотом, стоном, перехватом дыхания, искрами пота и восторженной тихой слезой...

Клетка может обернуться и привокзальным ресторанчиком: чадное царство транзита, все наспех и взахлеб, а они - в углу за шатким столиком, вне пьяной сумятицы, друг в друге...

И загородной поездкой может оказаться клетка: деревенским домом с добела отмытым полом и жаркой печью-лежанкой, или рощей аристократичных берез, или стогом сена в осенней нищете полей, под трауром туч и вороньей тоской, - но неизменно легка подталкивающая их таинственная рука, даже когда швыряет его в больничную палату, которую той же западнёй делает ее украинское, выдохом, “коханый...” - целительнее лекарств, сильнее смертельного прогноза...

Ошеломленный постоянством удачи, он напишет ей: “Прекрасно, когда женщина права, когда внезапно встав с судьбою вровень, в лицо ей бросит верные слова, не убоявшись ни слезы, ни крови”.