а задумчивый баритон Гиви негромко выводил “тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...”, и русский гость, чарующим звукам внимая, поражался прелестью этой аджарской или грузинской или еще какой-то знойной мелодии, “та-ай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...”

уже, взблеснув посреди пира плешью, пожилой Шалва единственным, но, конечно, орлиным глазом окинул стол и губы его искривились в укоризне: “Цх-х, посуда грязная, сменить надо”; и стал размеренно перебрасывать за спину рюмки со стола, одну за другой, одну за другой, со всех мест, куда дотягивалась его рука, и стекло, разбиваясь, звенело прощальной нежностью; следили за руками Шалвы гости, чуть оторопев, а хозяева снисходительно посмеивались и глазами останавливали порыв официанта с чистыми рюмками: не торопись, дорогой, дай пошутить... заслуженный, уважаемый человек Шалва...

...в ухо упорно тыкалось гивино “тааай-рай-ра-райра, тира-ри-тира-райра”, и мотив, как журчащий ручей, думал красивыми образами гость, да, да, именно ручеек, ну правда же, из-под снега шалый ручеек где-нибудь на скале, в горах, белизна снега, его ледяной по краю карнизик над протаявшей желтоватой землей, и по земле, из-под карниза искрясь, поигрывая камушками, талая водица - “тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-рай-ра” - сверху вниз от снежных вершин Кавказа, по камням, меж кустов и дерев, по теснинам, ущельям, по горам, по долам, по долинам и по взгорьям, к морю, на простор, на волю - тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...

уже по ту сторону стола, где на зеленом фоне магнолий бурлил разврат соцветий и стыли усатые лица, лелеющие в улыбках мудрую пьяную печаль, - уже все вместе: фон, цветы,

глаза, усы и печаль - вдруг, как в неисправном телевизоре, стронулось с места и поползло вверх, ускоряясь до мелькания, и даже встряхивая головой до выверта шеи, нельзя было дольше, чем на миг, задержать этот нестерпимый бег кадров...

“тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...” - ах, да что за красота, тревожился русский гость, какой талантливый народ, сыны природы, дети гор и моря, чистота первозданности, Пи-

росмани... Тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра... Ну наконец-то узнал! “Чер-вону руту нэ збырай вэ-чо-рамы” - тааай-рай-ра-райра, тирари-тира-райра...

...сладость украинской песни...

* * *

ФОБИЯ. Школа

Понары теперь называются Панеряй, Вильно - Вильнюс, а Ковно - Каунас. Но это неважно. Важно, что - Понары.

Я попал сюда уже околдованный Литвой. Предвечерняя тишина холмов, ухоженные поселки, бесхитростное течение Нямунаса, Чурленис... В костелах органы лелеяли гармонию, в лесах плескались птичьи голоса, ночные звезды горели любовью к миру, а присутствие десятилетнего сына и его успехи в плавании доводили до совершенства понятие “отпуск”: отпускалась прочь ерунда обыденности, отпускалось от всякой маеты сердце, отпущенными казались все грехи - легкость свободы...

И - Понары: безмолвие и безлюдие, сосны и песок, холмы и ямы. Ямы полуосыпались, заросли по склонам кустами и деревьями - больше тридцати лет с тех пор, когда стучали пулеметы и кровавое месиво тел заваливало ямы.

На возвышении - памятник: простейшая пирамидка. Возле ям надписи - черным на забеленных кусках жести с ножками-прутьями, врытыми в землю. Скупой текст, главным образом цифры с чередой нулей - число погибших. Вот и весь мемориал.

Сто тысяч человек под старыми соснами и молодыми березами, двести тысяч угасших глаз, упавших рук, остановившихся ног. Сто тысяч сердец, сто тысяч умов с их желаниями, радостями и бедами, сто тысяч неповторимостей, без лиц, без имен, без национальности...

Вдали в маленьком дощатом домике размеренно всхрапывает фуганок. Там намечается что-то вроде музея-памятника, и сейчас одинокий рабочий не спеша готовит деревянные рамы

для стендов с фотографиями.