— Мне в любом случае необходимо увидеть его.

— Могу я спросить, почему?

— Думаю, что я, возможно, столкнулся с его старым другом. Очень старым другом.

Мы с Луисом отправились в Нью-Йорк сразу после полудня. Эйнджел решил остаться в доме и присмотреть за Уолтером, поэтому за всю дорогу мы не проронили ни слова. Ни в Портленде, ни в Нью-Йорке мы не заметили признаков присутствия Брайтуэлла, да и вообще никого, кто мог бы следить за нами.

Мы взяли такси до Лоувер Ист-сайда. Начался ливень, но дождь начал ослабевать, когда мы пересекли Хьюстон. Когда же мы приблизились к пункту нашего назначения, лучи солнца уже пробивались сквозь разрывы в облаках.

Эпштейн ждал меня в Центре «Оренсанц», старой синагоге в нижней части Ист-сайда, где мы впервые встретились после гибели его сына. Как обычно, при нем находились двое молодых людей, которых он таскал за собой явно не для совершенствования их разговорных навыков.

— Ну вот, мы снова здесь, — сказал Эпштейн.

Он совершенно не изменился. Маленького росточка, с седой бородой, немного печальный, как если бы, несмотря на все его усилия сохранять оптимизм, мир каким-то образом уже умудрился разочаровать его в тот день.

— Вы, кажется, предпочитаете здесь назначать встречи.

— Здесь место публичное, бывает и людно, но все-таки можно уединиться, когда необходимо, сохранить конфиденциальность, и много безопаснее, чем может показаться. Вы выглядите утомленным.

— У меня выдалась нелегкая неделя.

— У вас вся жизнь выдалась нелегкая. Будь я буддистом, я бы задумался над вопросом, какими грехами, совершенными вами в ваших предыдущих воплощениях, можно оправдать проблемы, с которыми вам приходится сталкиваться в этом.

Место, где мы стояли, было заполнено мягким оранжевым сиянием. Солнечный свет, обильно попадающий внутрь помещения через большое окно синагоги, проходя через стекло, густо окрашивался благодаря какому-то скрытому элементу конструкции. Уличный шум туда не доносился, и даже наши шаги на пыльном полу звучали приглушенно. Луис остался у двери, между эпштейновскими телохранителями.

— Итак, расскажите мне, — попросил Эпштейн, — какое дело привело вас сюда?

Я думал обо всем, что Рейд и Бартек рассказали мне. Вспомнил Брайтуэлла, ощущение его рук на себе, когда это мерзкое существо попыталось притянуть к себе, потом его лицо перед тем, как он нырнул в огонь. Тошнотворное чувство головокружения вернулось ко мне, и я снова испытал покалывание кожи, как память о старых ожогах.

Я вспомнил и того проповедника, Фолкнера, запертого в своей тюремной камере, когда его дети были уже мертвы и полный ненависти крестовый поход завершен. Я снова видел его руки, протянутые ко мне через прутья решетки, чувствовал жар, исходивший от его старого жилистого тела, и опять слышал слова, которые он сказал мне, перед тем как плюнуть мне в лицо своей отравленной слюной.

«То, с чем ты сталкивался до сих пор, ничто по сравнению с тем, что тебя ждет... То, что тебя ждет, вовсе не человеческой породы...»

Не знаю как, но Фолкнер обладал знанием о скрытом. Рейд говорил, что, возможно, все они — Фолкнер, Странник, убийца детей Аделаида Модин, арахноидит-мучитель Падд, возможно, даже Калеб Кайл, чудовище, призрак которого часто появлялся в жизни моего дедушки, — были связаны, даже если кто-то из них и не осознавал этого. Связывало их человеческое зло, порождение их собственной испорченной природы. Да, плохая генетика сыграла роль в том, кем они стали, и мучительно жестокое детство. Да, поврежденные крошечные кровеносные сосуды мозга или какие-то нейроны, давшие осечку и не взорвавшиеся, могли добавиться к их уже некачественной природе.

Но была в их деяниях их собственная злая воля, поскольку я не сомневался, что наступало время для большинства тех мужчин или женщин, когда они стояли над другим человеческим существом и держали чужую жизнь в своих ладонях, хрупкую, дрожащую, исступленно бьющуюся за свое право на этот мир, и приняли решение уничтожить ее, не обращая внимания на крики или рыдания, на медленное затухание последних вздохов, пока кровь не прекращала пульсировать и только медленно вытекала из ран, сливаясь в единое пятно, и в ее глубокой, вяжуще липкой красноте отражались их лица.