— Слишком много хочешь. Я сама всего не знаю.

И Милашка начала рассказывать. Она говорила многословно, путано, как будто в голове у нее была каша вместо ясных воспоминаний. Она путала людей, факты, время, последовательность действий, но и из того, что Леня из нее сумел выжать, складывалась довольно жуткая картина прямо-таки римского разврата периода упадка империи и виртуозной распущенности. Но о главном Мелешко умалчивала, тщательно обходя стороной все, что касалось причин происходящего раньше, ни слова не говоря о заводиле, о причинах происходящего тогда и многом другом. Леня вынужден был спросить напрямик:

— Чем вы кололись?

— Мы никогда не кололись, — вскинулась Мелешко. — Это тебе хоть кто скажет.

— Ну чем-то вы накачивались? Что это было? Почти весь курс знал, что Муромцев с Левакиной постоянно покупали у Славы с пятого курса какие-то наркотики. И не говори мне, что это не так, я в это все равно не поверю. Ты должна все рассказать.

Мелешко застыла, опустила глаза и, внимательно рассматривая свои руки, нервно выкручивала узловатые худые пальцы. Леня ее не торопил. Он боялся опять спровоцировать припадок истерии и поэтому вопросы старался задавать мягким, отеческим, сочувствующим тоном. Наконец девушка очнулась от задумчивости и тихо, медленно, как будто ей с трудом давалось каждое слово, сказала:

— Они нам давали жевать кусочки бумаги.

— Розовые? Что это было такое?

— Не знаю, мы называли их «промокашки» и говорили, что, мол, пошли промокнемся. Муромцев сам их доставал, а мы только скидывались.

— Зачем вы их жевали?

— Чтобы испытать что-то такое… — Тут Мелешко махнула рукой и заметно оживилась. — Когда съешь одну дозу, ну один кусочек, — то почти ничего, только время растягивается как будто резинка, и какое-то возбуждение приятное начинается… Весело, хочется смеяться, любить, бродишь, как будто в незнакомой стране, где все ново и интересно. Это как необыкновенное приключение. И на следующий день никакой ломки, ничего, состояние прекрасное. Мы иногда принимали по две дозы и к экзаменам готовились, за одну ночь все прекрасно запомнить можно было, память обострялась изумительно. И никаких проблем с приемом — глотаешь, и все. И родители не замечали ничего. И в сексе тоже — несколько раз за ночь запросто можно было. Это было не то что обычный перетрах — это как будто полет, как будто вдохновение, как будто наслаждение, длящееся всю жизнь, которая вмещалась в несколько часов…

Глаза у девушки возбужденно заблестели, дыхание участилось, а зрачки превратились в два больших черных пятна. Она судорожно сжимала руки и дрожала от воспоминаний. Казалось, еще немного — и она сорвется в пропасть своих наркотических грез, и начнется ее тайное парение в неведомой непосвященному человеку чудесной стране.

—…И никакой ломки, как рассказывают про наркотики. Да это и не наркотик совсем, это… — Она задумалась, возбужденно сжимая руки. — Это что-то необыкновенное. В этом хочется остаться на всю жизнь. Мне теперь так плохо, мне опять хочется туда, — проговорила она с непонятной сильной тоской. <style name="FontStyle132">— Я тоже пыталась покончить с собой, но у меня ничего не вышло… А где взять его, я не знаю, меня всегда кто-то угощал, я не покупала. И денег сейчас нет… Мне так хочется опять туда, в тот мир, только там настоящая жизнь, а здесь мука одна. Мне бы туда хоть на пару часов вернуться, может быть, я бы смогла после этого опять существовать…

Соколовский был ошеломлен страстным признанием своей бывшей сокурсницы, ее тоской по эфемерному миру, в котором она хотела скрыться от реальности. Она говорила как бы в забытьи, предавалась своим интимным воспоминаниям, не пытаясь оправдаться или раскаяться.