По мере того как я становилась старше, отец начал обсуждать со мной подробности своей политической работы; он даже зачитывал передо мной речи, которые собирался произносить в парламенте, наблюдая за тем, какое впечатление они производят на меня. Временами я аплодировала ему, а иногда решалась сделать кое-какие замечания. Он поощрял меня и всегда прислушивался ко мне.

Подростком я уже могла разговаривать с ним почти на равных, и общение со мной доставляло ему все большее удовольствие. Он раскрывал мне свои сокровенные мысли. Из всех политических деятелей он более всех уважал Уильяма Юарта Гладстона, который, по мнению моего отца, должен был стать крупнейшей политической фигурой.

Либеральная партия не была у власти с 1886 года — то есть уже в течение четырех лет, да и до этого правила недолго.

Мой отец разъяснил мне все это. Он сказал:

— Дело в том, что у Старикана есть навязчивая идея — самоуправление для Ирландии, и это нам очень мешает. В стране эта идея непопулярна. Партия раскалывается пополам. Джозеф Чемберлен и лорд Хартингдон откалываются, Джон Брайт тоже. Нет ничего хуже для партии, когда выдающиеся личности начинают отходить от нее.

Я слушала с интересом. Я уже начала разбираться во всем этом и хорошо помнила тот вечер несколько лет назад, когда он вернулся домой удрученным.

— Билль забаллотировали, — сказал он. — Триста тринадцать — за, триста сорок три — против; причем девяносто три либерала проголосовали против билля.

— И что это значит? — спросила я его.

— Это катастрофа! Парламент будет распущен.

И это станет поражением нашей партии.

Так, конечно, и случилось. Мистер Гладстон перестал быть премьер-министром. Его место занял лорд Солсбери. Это произошло в 1886 году, как раз в то время, когда я начала немножко разбираться в политической кухне.

Я понимала, как расстроен мой отец, потому что он так и не вошел в члены правящего кабинета. О нем ходили слухи, касающиеся каких-то скандалов в прошлом, но никто ничего толком не мог мне рассказать.

Я надеялась, что в свое время Ребекка расскажет мне про это в связи с некоторыми загадочными событиями моего детства.

Мой отец был не из тех, кто легко сдается. Он был уже не молод, но в политике проницательность и опыт гораздо важнее молодости.

Миссис Эмери, домоуправительница в Мэйнорли, как-то раз сказала:

— Мистер Лэнсдон в вас души не чает, мисс Люси, и до чего же приятно, что он так вами доволен. Впрочем, мне очень жаль мадам.

Бедная Селеста! Боюсь, что я не слишком-то думала о ней в эти дни, и мне даже в голову не приходило, что я самовольно заняла в жизни отца то место, которое должно было бы принадлежать ей. Ведь именно к ней он должен был стремиться вернуться, именно с ней он должен был вести задушевные разговоры.

Сейчас я понимала, что Селеста уверена в том, насколько его не порадует перспектива возвращения Белинды, и ей хотелось бы, чтобы этот вопрос затронула именно я.

Это было самое меньшее, что я могла сделать.

Каждый вечер, когда отец поздно возвращался домой из палаты общин, я обычно поджидала его и, с молчаливого согласия повара, подавала ему в кабинет ужин, который, как правило, состоял из небольшой порции супа, разогретого мной на маленькой горелке, и ножки цыпленка или чего-нибудь вроде этого.

Я слышала, что жена Бенджамина Дизраэли всегда делала так для своего мужа, и мне казалось, что это очень милый жест.

Моего отца это немало забавляло. Поначалу он выговаривал мне за то, что я так долго засиживаюсь, но было совершенно ясно, что на самом деле он доволен этим. Я знала, как он хочет обсудить со мной события прошедшего вечера, и, пока он ел, мы болтали с ним на политические темы.

Между нами существовала договоренность: если он не возвратился до одиннадцати тридцати вечера, значит, он остался ночевать в доме своего коллеги по парламенту сэра Джона Гринхэма, жившего в Вестминстере поблизости от здания парламента.