– Майские розы? – решил уточнить Эдисон.

– Майские или июньские, – подтвердил Альдо.

Морщина на лбу Монтальдо обозначилась сильнее, и он глубоко вздохнул.

– Всегда рад слышать тебя, – сказал он. И добавил: – Надеюсь скоро увидеться.

– Скорее, чем ты думаешь, – пообещал влиятельный друг.

Эдисон положил трубку и почувствовал себя во власти сильнейшего волнения. Как это часто с ним бывало, оно переросло в чувственное возбуждение. Он вышел из кабинета, пересек внутренний дворик и через служебный коридор прошел на кухню.

Джильда, повариха, месила тесто. Увидев входящего хозяина, она откинула тыльной стороной руки волосы со лба и улыбнулась ему.

– Мы нашли кормилицу, синьор, – объявила она.

Из радио, стоящего на буфете, лилась песенка в исполнении трио Лескано: «Они говорят о любви и тюльпанах…»

Ни слова не говоря, Эдисон втолкнул повариху в соседнюю комнатку, служившую кладовой, и запер за собой дверь. Расстегнув брюки, он задрал ей юбку и грубо овладел ею. Джильда почти не протестовала и, опираясь на доску для рубки мяса, способствовала проникновению. Это было короткое и внезапное сношение, которое так нравилось Эдисону, Футляр с платиновым колье в кармане пиджака колотился о его бок, в то время как он сам с нарастающим наслаждением ощущал под собой горячую податливую плоть Джильды.

Глава 3

Эстер откинулась на подушки шезлонга и устало улыбнулась горничной, которая только что заботливо накрыла ее голубым шерстяным пледом. Она так ослабела после родов, что даже мягкому покрывалу и теплому июньскому утру не удавалось согреть ее.

– Вам больше ничего не нужно? – озабоченно спросила Анджелина, перед тем как оставить синьору одну в беседке, где она захотела уединиться.

– Иди же, иди, – приказала Эстер, не отвечая ей.

– Я вернусь через полчаса, – пообещала девушка, поправляя складку пледа.

Эстер подождала, пока Анджелина удалится по аллее, и отдалась ощущению тишины, пронизанной ласковым солнцем, шорохом листьев и жужжанием насекомых, тишины, благоухающей ирисом и розами, с солоновато-горьким привкусом слез. После каждых родов у нее наступали эти приступы плаксивости. Но на сей раз слезы текли особенно обильно.

Она сунула руку под плед, достала из кармана домашнего платья пахнущий розовой водой батистовый платок и промокнула глаза. Новорожденная, появившаяся на свет такой маленькой и хрупкой, ранила ей не только тело, но и душу. Эта девочка была единственной из четырех детей, которую зачали в совокуплении желаемом, хотя и греховном, она была единственной, на чьем лбу никогда не появится ямка, как у всех Монтальдо.

Эстер чувствовала, что душа ее разрывается. У нее не было никого, кому она могла бы излить свое горе и свою радость, никого, кто мог бы ей посочувствовать и помочь. Она провела рукой по виску и усталым движением поправила прическу.

Острая боль, словно удар стилетом, пронзила ей грудь, затвердевшую от болезненного мастита. Это несчастье повторялось после каждой беременности и мешало ей самой кормить детей грудью, как ей всегда хотелось.

К счастью, в деревнях вокруг озера было нетрудно найти хорошую кормилицу. Ею стала Джиромина, здоровая, крепкая, хорошо сложенная женщина, с улыбающимся лицом, большими добрыми глазами, сама недавно ставшая матерью. Она нравилась Эстер своим искренним заразительным смехом, хотя оптимизм кормилицы и не мог ее успокоить.

– Вы знаете, синьора, эта девочка совсем не похожа на семимесячную! – с радостью воскликнула Джиромина, едва увидев новорожденную.