Таня с легким ужасом посмотрела на него, потом на бесчувственного Ивана, потом снова на Леню.

— Это что же — как он?

Рафалович усмехнулся.

— Я-то норму знаю. А ему, когда прочухается, передай, что если еще раз такой фортель выкинет, я ему самолично хлебало начищу, и только как другу.

— А если бы он не был твоим другом, не начистил бы?

— Нет. Я бы тогда вот что сделал: оставил бы его, где лежит, а тебя подхватил бы и умчал отсюда в голубом авто.

«На край океана? В снах он молчит, чтобы я не узнала этот голос?»

Но вслух Таня сказала:

— А если бы я отказалась?

— Хе-хе! — Он подкрутил воображаемый ус. — А если честно, я зарыдал бы и умчал в авто без тебя… Что, кстати, сейчас и сделаю. Так что до встречи, сестренка.

— Еще раз спасибо тебе. Ты заходи к нам, ладно? Вместе с Елкой заходите.

— Непременно. В следующий раз приду уже лейтенантом.

— Да?

— Выпускаемся через месяц.

Он ушел, а Таня еще долго сидела на кровати, переводя взгляд с лежащей фигуры на дверь и обратно.

Сказавшись в техникуме больной, Таня три дня выхаживала Ивана, не оставляя его ни на минуту. Очухавшись, он первым делом устремился в туалет и изрядно проблевался. Потом Таня сознательно заставила его повторить эту процедуру, влив в него три литра слабого раствора марганцовки. Потом он полтора часа со стонами и причитаниями отмокал в ванной. Далее пошли короткие циклы — он чашку за чашкой пил крепкий чай и беспрерывно, нудно виноватился перед Таней, понося себя последними словами и заверяя, что больше никогда в жизни… Таня слушала его молча, не ругая, не утешая. На втором этапе он вскакивал, бежал в туалет и извергал из себя весь чай в унитаз. После этого он выкуривал папироску, бухался в постель и слабым голосом звал Таню, а когда она приходила, заваливал ее рядом с собой и, что называется, исполнял супружеские обязанности. Это повторилось восемь раз и надоело Тане смертельно, особенно последняя часть. Однако же, памятуя слова Рафаловича о пользе «горизонтальных упражнений» в подобных ситуациях, она терпела. На девятом разе Иван просто заснул, а Таня, воспользовавшись паузой, сбегала за продуктами. Ночью Иван поминутно вскакивал то покурить, то в уборную, возвращался, шумно шаркая, скрипя дверями и половицами, стонал, ворочался. Наконец Таня сослала его в кабинет, но поспать ей так и не удалось — из-за тонкой стенки все слышались звуки его страданий. Иван шебуршал, как домашний ежик.

На второй день он уже смог съесть кусочек колбасы, и обрадованная Таня потащила его гулять. Перед домом он, тяжело дыша, опустился на лавочку и принялся созерцать окружающую природу с печальной улыбкой безнадежно больного. Посидев с ним немного, Таня отвела его обратно и уложила в кровать, куда он тут же затребовал и ее. Дальше все пошло по вчерашней схеме.

На третий день он позавтракал уже полноценно и сам предложил пойти погулять. Гуляли они долго, целенаправленно. Поначалу Иван все норовил присесть отдохнуть, отдышаться, потом ожил, задвигался быстрее — и под конец уже тащил за собой подуставшую Таню. В глазах его появился блеск, речь убыстрялась вместе с шагом, мысль цеплялась за самые разные, не связанные между собой предметы. Они перешли через мост, по набережной дошли до Адмиралтейского сада и оказались под памятником Пржевальскому с верблюдом. И тут, резко прервав свой рассказ непонятно о чем, он бухнулся перед ней на колени, схватил ее руку и прижал к губам.

— Встань, — сказала Таня. — Неловко. Люди смотрят.

— Не встану, — упрямо сказал он. — Я знаю, что я сволочь, мразь, а ты святая женщина. Только не бросай меня, а? Я исправлюсь…

— Ты не сволочь, а дурачок, — сказала Таня.