Шофер отворил дверь, широко раскрыл ее и, улыбаясь, отступил в темноту.

— Спасибо! — через плечо сказал Павел и перенес Таню через порог.

Как только он сделал первый шаг в прихожую, во всем доме вспыхнул свет, а из гостиной полилась чарующая мелодия — вальс из «Маскарада». Таня, смеясь, соскочила с рук остолбеневшего Павла.

— Это дядя Саша в будочке рубильник включил, — пояснила она. — Моя идея. Музыку тоже я выбирала. Нравится?

Павел молча любовался ею.

— Испортила сказку, да? — Она засмеялась, взяла его за руку и повела в гостиную.

— Садись. — Таня подтолкнула его в кресло возле журнального столика, на котором стояли вазы с апельсинами, яблоками, бананами, шоколадными конфетами и миниатюрными пирожными, громадная оранжевая свеча-шар, два бокала и бутылка шампанского. — Сейчас создадим интим.

Кружась по комнате, она поочередно гасила лампы, убавила громкости на магнитофоне, зажгла две свечи на пианино. Павел сидел и зачарованно следил за колыханиями ее пышной юбки. Она нагнулась над столом, щелкнула зажигалкой, зажгла оранжевую свечу и плюхнулась в кресло напротив.

— Вот, — удовлетворенно сказала она. — Наконец-то одни. Теперь открывай. Или принести совсем холодненькую?

Он смотрел на нее блестящими глазами и молчал.

— Это в том смысле, что нельзя ли сразу наверх? Нельзя! До того я требую продолжения банкета!

Она звонко и заразительно засмеялась, и вслед за ней засмеялся Павел, выпадая из транса.

— Ваше слово — закон, повелительница. Тем более что после танцев и автомобильной прогулки я и сам умираю от голода и жажды…

И только через два часа они, хохоча и спотыкаясь на узенькой лестнице, поднялись на второй этаж, в родительскую спальню.

— О-о! — сказала Таня, взглянув на широкую и высокую кровать, освещенную приглушенным розовым светом торшера, на откинутый уголок пухового одеяла, на два новехоньких махровых халата, аккуратно сложенных на стульях по обе стороны кровати. — Чур я первая в ванную!..

И вот, когда он, насвистывая, снимал с себя рубашку, из кармана выпало то проклятое письмо, о котором он и думать забыл. Мятый, заляпанный чем-то красным бланк советского представительства в венской миссии ООН, машинописный текст со множеством опечаток и забитых косой скобкой букв.

«Здорово, Поль, а также хэлло, сервус, чюсс и санбыйну!

После очередного скучнейшего аляфуршета мы с коллегами решили несколько добавить в одном милом заведении и еще чуть-чуть на дому. Потому пишу тебе, откровенно говоря, пьяный, и благодари бога, что пьяный, а то и вовсе не написал бы и предоставил тебе самому загибаться от собственного (твоего то бишь) идиотизма. Цени — только ради тебя, друга и учителя, иду вразрез со всеми своими принципами и, будучи говном только на три четверти, рискую оказаться в твоих глазах говном полным — за самый, без сомнения, благородный поступок в моей отнюдь не благородной биографии. Конкретно — за отчаянную попытку вытащить тебя, последнего нескурвившегося человека, из ямы, в которую ты радостно летишь.

Намедни позвонила мне наша чертоспасаемая Адочка и, ликуя, поведала, что в самом ближайшем будущем нам с тобою суждено породниться через некую миловидную особу, известную нам обоим, — поверь, известную мне несколько больше, чем тебе.

Так вот, любезный Павел Дмитриевич, при всем моем уважении и братской любви от такого родства я решительно отказываюсь и тебя с данным предстоящим событием столь же решительно НЕ ПОЗДРАВЛЯЮ. Будь на твоем месте кто другой, я сказал бы — в добрый час, и горите синим пламенем! Но тебе… тебе я настоятельно рекомендую выбрать подходящую минуточку и задать этой очаровательной особе несколько тривиальных вопросов:

1.