До самолета на Пятиреченское оставалось еще прилично времени. Оказалось, нам здорово повезло, потому что некоторые местные рейсы не регулярные, когда два раза в неделю, когда раз, а то и реже. Прилетели бы в Красноярск завтра — и куковали бы дня три или даже неделю. В ожидании рейса мы набрели на ресторанчик, похоже, местный центр культурной жизни, и неосторожно подзаправились. Масштаб оплошности мы осознали, едва завидев самолет. Он был крохотный — десятка на два пассажиров, не больше — и выглядел не более надежным, чем фанерный кукурузник. Даже Костя, взглянув не него, изменился в лице, а меня на всякий случай затошнило.

— А пакеты гигиенические у вас дают? — спросил Костя у летчика в потрескавшейся бурой кожанке, который прохаживался у металлической лесенки-трапа, наблюдая, как в самолет грузят тюки с почтой. Стюардесс на подобных летающих гробах, разумеется, не водилось.

— Енто прокладки бабские, чо ли? — удивился летчик и перевел взгляд на меня.

— Нет, это кульки бумажные, куда блевать! — рявкнула я.

— А вы, ребята, слабаки, — презрительно сплюнул летчик. — Нет у нас кульков блевацких. В обычные рвите.

Какая-то бабуля, сжалившись, протянула нам грязноватый полиэтиленовый пакет, один на двоих. Выглядела она, несмотря на более чем солидный возраст, бодрой и крепкой — настоящая сибирская бабка. Да и остальной народ: молодухи, дети, диковатого вида бородатые мужики — залезали в самолет безо всякой опаски.

— Впервой? — спросил нас старичок в шляпе разбойничьего фасона. — Ничаво, долетим. Енто только первые раз двадцать страшно, а потом уже ничаво.

Мы забрались в самолет последними. Металлическая дверь за нами захлопнулась с душераздирающим скрежетом. Пассажиры, весело переговариваясь, рассаживались на узких скамьях вдоль стен, запихивая баулы себе под ноги. Нам достались места в хвосте.

— Ну чо, смертнички, полетели? — жизнерадостно пошутил летчик, устраиваясь в кабине поудобнее. Дверь, отделяющую ее от салона, он закрывать не стал.

Пассажиры в ответ бодро загомонили, а мы с Костей переглянулись. Его лицо приобрело изысканный фисташковый оттенок. Мое, полагаю, было ничем не лучше.

Взвыв натужно, самолет поскакал по бетонным плитам взлетной полосы, вздрагивая на стыках. Подпрыгнул и дерганными рывками начал набирать высоту. Мелькнули и исчезли городские кварталы, через несколько минут в иллюминаторах под нами был сплошной зеленый ковер тайги с поблескивающими на солнце прорехами — озерцами, болотами и речками.

— Генаха, а ты никак, милчек, пьяный? — крикнул в стороны кабины дедок в разбойничьей шляпе. — Летит странно, — пояснил он нам, застывшим от ужаса. — Не падает, не скачет, крыльями не машет. Ровнеханько летит. Ажно страшно, — тут дед захохотал, как филин или леший.

Мы так и не поняли, то ли он шутил, желая напугать нас, то ли местные действительно привыкли совсем к другой полетной манере, которой пилот по неизвестной причине вдруг изменил. Тем не менее, страху мы натерпелись изрядно.

— А что, поездом из Красноярска в Пятиреченское нельзя добраться? — спросила я соседку, ту самую бабулю, пожертвовавшую нам пакет.

— Поездом-то? — по-птичьи наклонила голову бабуля. — Да чо, можно и поездом. До Павлова грузо-пассажирский ходит через день, а оттуда дизелем. Только дизель вот раз в неделю, а самолетик, мож, и два. Если, конечно, Генка не запьет. Есть еще Васька, тоже леччик, но он сам-один не летает.

— Слышь, Кот? — я толкнула Костю в бок. — Обратно — поездом. Дизелем-шмизелем — хоть на дрезине.