— Для вас, гражданин начальник, — Сапунов Иван Антипович, — повторил вор. — В личном деле сказано.

— Для меня, Ваня Француз, ты — говно ! — заявил Абрамов. — Вы все для меня и для советской власти тут — говно ! Тебе гуманная власть вот здесь и сейчас дает шанс исправиться! И не быть говном ! Это исправительный лагерь! Ты же работать не хочешь, правда, Француз?

— Закон не разрешает, — спокойно ответил тот.

— А ты, может, глухой? Здесь только один закон! Наш, советский, бля, закон! И я, майор Абрамов, этот закон представляю! Это если ты не понял, сука!

— Я не сука, гражданин начальник, — повторил Ваня Француз, теперь громче.

— А кто же ты?

— Сапунов Иван Антипович.

— Вор?

— Вор, гражданин начальник.

— Собираешься дальше держать черную масть?

— Так по закону, гражданин начальник.

— По закону, говоришь… Ну, значит, по закону… А администрация лагеря, советская власть — тебе не закон?

— Я вор, гражданин начальник.

— Ты никто, Ваня Француз!

Сделав шаг назад, майор Абрамов не выхватил, а спокойным, размеренным жестом достал из кобуры пистолет, выставил дуло перед собой, согнув в локте правую руку.

Прогремел выстрел. Второй. Третий. Четвертую пулю начальник лагеря выпустил уже в голову лежащего у его ног Француза.

И снова повисла тишина. Только Утесов бодро пел над лагерем:

Никто не пошевелился. Данила Червоный стоял в строю всего на двух человек левее меня, я невольно повернул в его сторону голову и зацепился взглядом за его профиль. Бандеровец смотрел на происходящее без страха, без возмущения, даже без обреченного равнодушия. Мне показалось, что процесс, на здешнем жаргоне называемый трюмлением, то есть принуждение зека к смене своего тюремного статуса с помощью насилия, серьезно заинтересовал Червоного. Он следил за майором и его потенциальными жертвами внимательно, как будто стремясь запечатлеть в памяти все увиденное, но, очевидно, делая из этого свои, пока не понятные мне выводы.

Тем временем майор Абрамов, даже не прячась, повернулся к капитану Бородину, переложил пистолет в левую руку, протянул правую, и «кум» молча отцепил от ремня флягу, передал начальнику. Взболтнув ее, Абрамов приложил горлышко к губам, сделал большой глоток. И подошел к следующему вору, переступив через труп Вани Француза.

— Ты, — произнес он, наставив на зека дуло, но пока не целился, только показывал, как пальцем. — Замерз?

— Не Сочи, гражданин начальник, — в ответ.

— Правильно. Ты не скоро увидишь Сочи. Фамилия?

— Копылов Лавр Григорьевич. — На вид лет сорок.

— Масть?

— Вор. — Сказав это, Копылов стянул со стриженой головы шапку и перекрестился.

— Как дальше жить собираешься?

— По закону.

— По какому закону?

— У нас закон один, гражданин начальник.

Флягу майор Абрамов и дальше держал в правой руке. Поэтому выстрелил с левой. На этот раз — сразу в голову жертвы, почти в упор. Сделав еще глоток, вернул флягу Бородину, брезгливо провел рукой по своему белому полушубку — видимо, остались следы крови.

Пятеро следующих уголовников упали от пуль начальника лагеря один за другим. За это время Абрамов перезарядил пистолет, Бородин предусмотрительно подал ему новую обойму. Когда он расстрелял и эту, обвел взглядом сначала тех воров, что еще были живы и стояли, замерев, перед строем.