А она подумала, что он это просто так мило сказал; это было немного преувеличенно, но так похоже на Арчи в минуты его экстаза…

Этой ночью, лежа в темноте и думая, что он может умереть, она поняла, что он говорил чистейшую правду. Если он умрет, то лучшая часть ее, наиболее жизненная, умрет вместе с ним.

Она погрузилась в тяжелую дремоту. В полусне ей мерещился только Арчи; она видела его улыбающимся ей, слышала его легкий смех любви, которым смеются влюбленные между поцелуями и которым можно смеяться, приближая губы к губам возлюбленной, прижимаясь ими к золотым завиткам волос, когда легкий горячий трепет исходит из каждого маленького корня; она видела его очень серьезным, она видела его разгоряченным от танцев, раздраженным тем, что ему жарко, слегка ругающимся; она чувствовала также, как он целовал ее за ухом, говоря: «Мне кажется, что я целую лепестки цветов!» Она ощущала его поцелуи на своей шее и слышала, как он недовольно ворчал, когда ему мешали жемчуга… Он не мог спеть ни одной ноты, но однажды он разразился песней, и она хохотала над ним до слез — это было так смешно; а когда она дразнила его партнершами по танцам, он смотрел на нее, надув губы, стараясь не улыбнуться глазами, так похожий на недовольного мальчугана, которому делают выговор!

Ее душа и ум были полны воспоминаний о нем, сверкающими, волнующими, нежными… Лежа, она без конца вспоминала и вспоминала и знала, что если раньше этого не было, то теперь, наконец, ее душа всецело принадлежала ему.

ГЛАВА XI

В тот день, когда Нилон сломал себе ногу, Филиппа подумала, что случилось самое худшее, что могло быть, и ей казалось, что уже нет больше несчастий, которые могли бы еще свалиться на нее.

Зейдлера телеграфно вызвали в Вену, и он считал себя обязанным оставаться в Вене, потому что там свирепствовала эпидемия гриппа. А теперь она лишилась и Нилона, от доброты и ободрения которого она зависела даже больше, чем сознавала.

Новый доктор был стар, устал и равнодушен. Он должен был работать за троих, и эта работа, и жара, и все, с чем ему пришлось столкнуться, раздражали его; все это, во всяком случае, отрывало его от вполне заслуженного отдыха. Он щупал пульс Арчи, измерял его температуру, качал головой, вздыхал и протирал термометр.

— Необходимо поднять его настроение, — сказал он авторитетно. — Мне не нравится его апатия. Это плохой признак.

— Что я должна для этого сделать? — спросила Филиппа.

Доктор Клюсан взглянул на нее: красива, но резка… Странная раса эти англичане! Полное отсутствие утонченности и оригинальности! У этой молодой женщины был властный вид, которого он не любил, но который, как он знал, был свойственен англосаксам… и вообще он был равнодушен ко всему этому, и, кроме того, он измучен усталостью… изнуряющая жара, половина больных с укусами или с нарывами, вызванными переменой климата, а другая половина — больные гриппом… и все вместе жалуются, и все чего-то требуют…

— Выздоровление от некоторых болезней, — сказал он прямо, — зависит от крови, от удаления яда из организма, короче говоря — от совершенно естественных причин. Физически ваш муж оправился от очень серьезной операции; он молод, у него здоровый организм, он все еще великолепного телосложения, но он ко всему апатичен. Если хотите, у него это в крови, хотя это больше зависит от состояния духа. Ему нужно что-нибудь оживляющее; надо заставить его понять, что он хочет выздороветь. Может быть, большое потрясение, которое было еще до операции, задерживает его выздоровление. Это возможно. Во всяком случае, мадам, вы должны принять все меры к тому, чтобы возбудить в нем интерес к жизни.

С этим он ушел.

Воздух был тяжел и неподвижен; надвигалась гроза, мрачно охватывая склоны холмов; лист не шелохнулся на томившихся деревьях… Арчи лежал на кровати с закрытыми глазами, с сжатыми губами, неподвижный и совершенно апатичный.