Красное лицо Разерскилна выглядело деревянным.

— Да. Тяжело?

— Да.

— Чертовски не повезло.

Пауза. Потом Разерскилн, подогретый прекрасным виски, продолжал то, что он в более холодные минуты назвал бы болтовней:

— Гм… есть надежда?

— Не думаю.

— Немного рано, собственно говоря.

— Должен завтра видеть Кита, — сказал Джервэз.

— Да. Великое событие. Приезжай завтра завтракать в Гардс-Тент вместе с Филь!

— Благодарю. В час тридцать? — Они снова выпили.

— Ну, едем к нам обедать. — Разерскилн размышлял.

— С удовольствием бы, но я так редко бываю в Лондоне… а тут есть одна женщина…

— О, хорошо. Загляни, когда сможешь.

Они расстались у дверей клуба. Джервэз пошел домой и по дороге встретил Тедди Мастерса, во фраке и в цилиндре набекрень, мрачно и бесцельно бродившего по улице.

Тедди приветствовал его:

— Алло, сэр! — и машинально улыбнулся.

Он не сознавал, что в этом «сэр» — дань молодости зрелому возрасту; но Джервэз уловил оттенок и страдал.

Но для Тедди все условности языка казались естественными по отношению к Джервэзу. Джервэз был тем, кто нанес ему самую тяжкую рану в жизни. Тедди мог делать дела, мог стараться забыть — но не забывал.

Он любил Филиппу той наивысшей, истинной любовью, которая так редко встречается и которая так длительна, пожалуй — единственная длительная любовь. Та любовь, которая создает счастливые браки и довольство жизнью, потому что она является такой же необходимостью для людей, ее ощущающих — имеющих счастье ее ощущать, — как дыхание или сон.

До тех пор, пока она не ушла от него, Тедди никогда не тратил времени на размышления о том, как он любит Филиппу, никогда вообще об этом не задумывался; он всегда знал, что «сходит с ума» по Филь и она всегда была тут, всегда можно было «сходить с ума», смеяться и вместе с тем быть счастливым.

Он мог бы петь вместе с тем герцогом из XIII столетия, который тоже любил лишь одну женщину в мире, но потерял ее и старался забыть свое горе:

Сегодня он был на тропинке блужданий, пока не наступит час отправиться на вечер танцевать с Филиппой.

Он был бледен и мрачен, когда здоровался с Джервэзом: прошли беззаботные, бесконечно веселые времена Тедди и Флика… Никто из компании молодежи не называл больше Джервэза его прозвищем по игре в поло.

— Я слышал, вы танцуете сегодня с Филиппой у Рэнстинов, — сказал Джервэз, закуривая папиросу.

— Да. Надеюсь, мы представим красивое зрелище. Конечно, Филь божественно танцует; я буду виноват, если мы не произведем фурор.

— Я только что вернулся из Фонтелона. Что это за танец?

— О, ничего особенного. Вы увидите.

Они расстались, и Тедди побрел дальше, к Леоноре. Он теперь часто встречался с ней и всегда именно «брел» к ней. Он чисто по-мальчишески, забавно, обиженно считал, что нужно же «иметь кого-нибудь, с кем можно повсюду бывать», нельзя же вечно шататься одному…

Кроме того, Леонора создала для него много возможностей для танцев, приемов и обедов.

Она брала его светлую, тонко очерченную голову в свои душистые руки, целовала его веки и говорила:

— Я обожаю вас!

Тедди питал отвращение и к ней, и к себе и все же знал, что будет это продолжать… «Все парни так делают», — сказал бы Майкл Арлен.

Тедди выехал из дома и переселился на Шепердс-Маркет, где Леонора отделала ему две тесные, маленькие, мрачные комнатки темным дубом и восточными тканями — эффектно и очень неподходяще к Тедди.