— Клёвая рубашка, — сказала девчонка. — Настоящая?

— Из самых натуральных материалов, — заявил я. — Качество проверено электроникой.

Подпёр руками бока.

— Ну? — сказал я. — Чего рыдаешь-то? Серьёзное что-то случилось?

Мелькнула мысль о Зоином отце. Но я отмёл её: стряслось бы что-то с Юрием Фёдоровичем, его жене сейчас было бы не до гаданий. Зоя на больную не походила (если только не страдала от нервного расстройства). Подумал: а не влюбилась ли она? Сходу не вспомнил, с какого возраста девицы морочили головы любовными страданиями — себе и окружающим.

Зоя кивнула.

— Случилось, — ответила она.

«Тоска» вернулась в её взгляд; снова открылись краники слёз. Девчонка сместила прицел глаз с адидасовского логотипа на моё лицо. Задумалась: будто прикидывала, достоин ли я чести узнать её тайну. В моих «достоинствах» она явно усомнилась. Но «тайна» рвалась наружу — никого более «достойного», чем я, рядом с Каховской сейчас не было.

Зоя встала с кровати, одёрнула подол; судорожно всхлипнула.

— Вот, — сказала она. — Смотри, какое платье мне купили.

Зоя взмахнула ресницами и вновь превратила глаза в щелочки. Скривила губы и тихо заскулила (ну точно, как потерявший маму щенок). Слёзы из глаз Каховской текли крупные — словно бисер. Плечи девчонки подпрыгивали. Родинка на лице девочки опять намокла. Зоя вздохнула-всхлипнула. Мазнула платком по лицу: смела со щёк влагу.

— Видишь? — спросила она.

Девчонка дышала часто, словно ей не хватало кислорода. Собранные в «хвост» на затылке волосы вздрагивали, покачивались (будто сметали с плеч и спины пылинки). Лившийся из окна свет огибал Каховскую, бросал на Зоино лицо тень, окутывал Зоину голову золотистой дымкой. А ещё он заставлял блестеть капли влаги, вновь застывшие на щеках и подбородке девочки.

Я пристально разглядывал наряд Мишиной одноклассницы: плечи и воротник, рукава и манжеты. Видел перед собой абсолютно стандартное платье — часть девичьей школьной формы (какой я её и помнил). Анормальностей не заметил. «Нормальное платье», — вертелись на языке слова. Но я попридержал их, потому что поведение девчонки намекало: платье не «нормальное».

— Не вижу, — сказал я.

Помотал головой.

Спросил:

— Что с ним не так?

Зоя едва не захлебнулась от возмущения. Взмахнула руками.

В воздухе комнаты закружили освещённые яркими солнечными лучами пылинки.

— Ты… ты… издеваешься?! — воскликнула Каховская. — Посмотри сюда!

Ребром ладони она чиркнула себя по ногам — по самому краю подола.

Я проследил за её жестом, скользнул взглядом по тонким загорелым девичьим ногам, добрался до пальцев с крохотными ноготками — вернулся обратно к подолу. В задумчивости почесал кончик носа (тыльной стороной ладони, как это делал мой отец). Почувствовал себя студентом, что явился на экзамен с похмелья и неподготовленным.

— Теперь, видишь?! — спросила Зоя.

Я дёрнул головой.

— Ах, вот ты о чём…

Я выдавил из себя ничего не значащую фразу и тут же замолчал. Потому что так и не сообразил, на какой именно недочёт платья намекала девчонка. В упор не замечал на платье ничего, что могло послужить причиной для девичьих рыданий. Я смотрел на место, где тонкие девичьи ноги прятались под тканью — пытался найти ответ на заданную мне Зоей задачку.

— Ну, наконец-то, Иванов! Сообразил!

Каховская всплеснула руками.

— А мама не поняла, — заявила Зоя. — Или не хочет понимать.