Патрик не понял, что означает это «потом». Желание побыть с ним наедине? Или же она просто хочет близости с той рукой, не желая, чтобы это видела ее мать? Но когда Патрик коснулся ладонью ее щеки — он, конечно же, вполне сознательно коснулся ее левой ладонью, — миссис Клаузен вдруг резко от него отвернулась. И не успел он подумать, что ему очень хочется коснуться ее груди, как почувствовал, что она обо всем догадалась и ей это неприятно.

Дорис даже пальто снимать не стала. Словно заехала в гостиницу просто так — захотелось прокатиться.

На этот раз Отто-младший, кажется, его узнал. Это было маловероятно, но у Патрика перехватило дыхание. На обратном пути в Бостон он не мог отделаться от дурных предчувствий: Дорис не только не прикоснулась к руке покойного мужа; она едва на нее взглянула! Неужели Отто-младший до такой степени ее отвлек?

В Бостоне легче не стало. Неделю или две он промучился, пытаясь разгадать те знаки, которые, похоже, подавала ему миссис Клаузен. Она, кажется, говорила, что и маленькому Отто, когда он вырастет, будет, наверное, приятно иногда видеть руку своего отца и даже держаться за нее. Интересно, что Дорис имела в виду, говоря: «когда он вырастет»? Вырастет насколько? Неужели она хотела сказать, что впоследствии намерена реже видеться с Уоллингфордом? Ее недавняя холодность и откровенное нежелание общаться с рукой Отто довели Патрика до жуткой бессонницы — такой бессонницы у него не было с тех послеоперационных недель, когда он страдал от невыносимых болей. Нет, что-то тут было не так!..

Теперь, когда Уоллингфорду снилось озеро, ему сразу же становилось холодно — так холодно бывает, когда на тебе мокрые плавки, а солнце уже зашло. И хотя нечто подобное грезилось ему после приема темно-синих капсул, но в данном случае ощущение мокрых плавок отнюдь не служило прелюдией к сексу. Это вообще никуда не вело. Патрику просто становилось холодно — и все; холодно, как где-нибудь на севере.

Однажды, вскоре после той поездки в Грин-Бей, Патрик проснулся утром необычно рано, чувствуя сильный озноб — он даже решил, что у него грипп. В ванной он вперился в свою левую руку, осмотрел даже ее отражение в зеркале. (В те дни он усиленно разрабатывал кисть, заставляя себя чистить зубы левой рукой — специалист по физиотерапии сказал, что это прекрасное упражнение.) Рука была зеленая Зелень начиналась примерно на два дюйма выше запястья, постепенно становясь темнее к кончикам пальцев, особенно большого. Зеленая, как мох! Или как вода в затененном озере в облачный день. Или как хвоя, если смотреть на хвойное дерево издалека или в туман; такой темно-зеленый, переходящий в черный, оттенок бывает у отражения сосен в воде… Уоллингфорд измерил температуру: сорок!

Он хотел было сперва позвонить миссис Клаузен, а уже потом уведомить о своих «достижениях» доктора Заяца, но разница во времени между Бостоном и Грин-Беем составляла час; жаль было будить Дорис и малыша. И он сразу позвонил Заяцу. Тот сказал, что будет ждать его в больнице, и прибавил сокрушенно:

— Я же говорил вам, Патрик, что кожа — это самая гнусь!

— Но ведь уже целый год прошел! — заорал Уол-лингфорд. — Я даже шнурки могу завязывать! И почти научился поднимать с полу крупные монеты! А скоро и мелочь смогу собрать!

— Темна вода… — сумрачно промолвил доктор Заяц. Они с Ирмой накануне смотрели фильм с загадочным названием «Темные воды». — Мы пока что знаем только одно — шансов по-прежнему пятьдесят на пятьдесят.

— Шансов на что? — пожелал уточнить Патрик.

— На возможность отторжения, дружочек. Но, заметьте, столько же и на приживление! — пояснил доктор. «Дружочком» Ирма звала теперь Медею.

Руку пришлось отнять еще до того, как миссис Клаузен смогла приехать в Бостон — она приехала вместе с ребенком и матерью.